— А теперь: прошу, мадемуазель! Нас ждут великие дела!
Происходившее после этих слов Геля едва помнила. Ее память с испугу, а может, от голода, до операции нельзя было ни есть, ни пить двенадцать часов, затуманила даже то, как она дошла до операционной, не отрывая взгляда от спины хирурга, одетого в голубую форму и такую же шапочку. Ей чудилось, что она погружается в озеро, ее покачивало и убаюкивало, и вместе с тем Геля что-то отвечала то доктору, то медсестре, куда-то ложилась, на что-то смотрела… Но запомнилось только голубое, теплое марево, заполнившее все ее существо до макушки. Укол в вену, и заверения Медведева:
— Ничего не бойся. Как ты? Уже повело?
— Повело…
Когда Геля вынырнула на поверхность, все лицо ее было закрыто бинтами. Она подняла руку, чтобы потрогать, но медсестра Галина Петровна схватила ее запястье:
— Не надо, деточка! Пусть заживет сперва.
— Пить хочется…
— А вот пить нельзя. Это всегда так после наркоза. Я тебе губки помочу мокрой ваткой, и все. Потерпеть придется.
— Как… — прошептала Геля.
— Все прошло хорошо, — донесся сдержанный голос Анатолия Михайловича. Потом он заглянул ей в глаза: — Отлично, Геля! У нас все получилось. А лазерную шлифовку кожи будем делать позднее, как договаривались. Помнишь?
Она осторожно кивнула, боясь повредить какой-нибудь шов. Доктор улыбнулся:
— Ну уж не до такой степени. Теперь отдыхай. Самое трудное уже позади.
«Что — позади? — спросила Геля себя, закрыв глаза. Ожидаемой радости почему-то не было, хотя она думала, что будет ликовать после операции. — Даже если я действительно стану симпатичной, разве перестану помнить, как надо мной смеялись в школе? Как я оттолкнула сестренку Ленку, и с тех пор она больше не прижималась ко мне? Обиду свою на ней сорвала… Не на Сережку даже, вообще — на жизнь. Сережка ничего плохого мне не сделал. Он вообще ничего не сделал, когда меня дразнили эти идиоты из его класса, этого я и не вынесла».
Все десять лет она писала ему письма. Ни одного не отправила, конечно. Даже не запечатывала в конверты. Эти письма были, скорее, ее дневником, в котором она обращалась к Сереже. Почему ей казалось, что именно этот мальчик способен понять ее? Как Ленка. Лучше чем Ленка.
Геля, не стесняясь, не скрывая мыслей, писала ему обо всем: об очередном презрительном взгляде хорошенькой одноклассницы; о фильмах Ларса фон Триера, которые она смотрела на занятиях киноклуба; о поразившем ее «Волхве» Фаулза; о том, как вчера пахло весной, — заметил ли он? Неумело облекая свои мысли в слова, она дарила ему любимые приметы города, среди которых были и празднично украшенная набережная, и проулки по частному сектору, заполненного беззлобным собачьим лаем. Ей особенно нравились домики, рядом с которыми росли пушистые сосны. Их игольчатые тени, поглаживая, скользили по беленым стенам, а зимой деревья искрились от снега. Видел ли он это? Любил ли?
