— Ну, ты одна в этой хибаре или еще кто есть? — переспросил он, жестикулируя. — Будка эта чья?.. Ну, твой это дом или еще кто живет?
— Это живош Руслана, один Руслана! — заулыбалась она, поняв наконец его. — Это моя дома. Испушка, яранга, клатовка, сарая! — выпалила она все известные ей слова. И быстро сказала: — Руслана есть чай, мяса, рыба. Ты хотела?
Он снова странно хмыкнул, как-то криво усмехнулся, сказал, характерно поведя рукой:
— Ну, давай тащи, раз ты такая добрая.
Она юркнула в сени, быстро внесла, разложила перед ним еду, поставила кружку крепко заваренного чая и, присев рядом, молча и затаенно наблюдала, как он жадно ест.
— Ты Шур-ра? — спросила она, по-прежнему с любопытством разглядывая его.
Он поперхнулся, перестал жевать и уставился на нее черным злым глазом.
— Ты Миш-ша? — снова спросила она.
Он передернул плечом, усмехнулся и с какой-то веселой злостью сказал:
— Нет, не угадала. Я Васька. Василий Батькович. Кумекаешь? — Он ткнул себя пальцем в грудь и подмигнул ей пухлым глазом.
Таюнэ вспыхнула, засияла и нараспев повторила:
— Ва-си-ля… Патко-ов… Кумэкай… — Потом радостно сказала: — Ты — Ва-си-ля, я — Рус-лана, ты — Ку-мэ-кёй, я — Таюнэ. — И добавила, показывая на себя и на него: — Таюнэ Василя село видала. Василя самолет свой товариш хиолога летал. Таюнэ видала, да?
— А-а… да, да, было дело, — подтвердил он, кивая.
Таюнэ быстро дотронулась пальцем до его родинки на щеке, объяснила:
— Таюнэ это видала, зуб такая видала, вся Василя видала! Да?
— Ну и чумная! — ухмыльнулся он и снова жадно накинулся на еду.
3
Шурка Коржов гордился своей воровской профессией. Причастился он к ней с малолетства и давно забыл, как это случилось. Начав одиночкой карманником, он к двадцати семи годам имел уже солидный опыт по части воровского дела, а заодно и по части судимостей.
Собой Шурка парень был видный черноглазый, черноволосый, плотно сбитый. И потому в те короткие отрезки времени, когда Шурка выскакивал из тюрьмы на волю и топтал щегольскими туфлями тротуары больших городов (он предпочитал лишь такие города), когда ехал в трамвае или поднимался на эскалаторе московского метро, на него исподтишка и откровенно заглядывались девушки, а те, что побойчее, даже пытались завязать разговор.
Однако к амурным делам Шурка относился с нескрываемым пренебрежением, считал женский пол болтливым и ненадежным и держался от него подальше. К тому же на воле Шуркина голова пухла от более важных забот: возобновить старые связи, завязать новые, обмозговать очередное дельце. Всему этому Шурка отдавался всей душой и без остатка, потому что все это, вместе взятое, было его работой, мастерством, которое он ценил превыше всего.
