Было жарко. Утро, по-августовски медленное, долго выстаивалось в сиреневом тумане и казалось пасмурным, волглым, но когда туман поднялся и растаял, обрушилось на город каленым зноем, сушью, запахами уже подсыхающей листвы тополей и базарной площади.
Пока жена делала покупки, кузнец по обычаю выпил в закусочной кружку пива. Здесь у него нашлось много знакомых, рабочих с завода. Одного — усатенького, юркого, норовившего пролезть к буфетной стойке без очереди — он хлопнул по плечу и спросил:
— Ну, как теперь живешь-можешь, Иван Власыч?
На что тот, хитренько посмеиваясь одними глазами, ответил:
— Нет, я теперь уж не Иван Власыч, а «тыбы». Как вышел на пенсию, только и слышу дома: «Ты бы сходил на базар», «ты бы принес дров», «ты бы вылил помои»…
— А «ты бы выпил кружечку» небось не говорят? — под общий смех всей очереди спросил кузнец.
С базара он нес тяжелую корзину, а жена шла по другую руку и держала его за локоть.
Недалеко от дома им встретилась и надменно поклонилась «каменная красавица» Люська Набойкова — толстая блондинка с белым неподвижным лицом. Она никогда не улыбалась, чтобы уберечь лицо от морщин, и за это на улице ее прозвали «каменной красавицей».
— Ишь ты! — сказала жена кузнецу. — Так и ведешь за ней блудливым глазом.
— Ну полно, мать! — засмеялся кузнец, обнимая свободной рукой жену за плечи. — Мне бабу нужно, как ты, резвую, чтобы платье на ней шуршало, когда она по квартире бегает.
И, зная, что это говорится не в пустое утешение, а воистину, она, вся такая ладненькая, крепенькая и ловкая, расцвела от его грубоватой ласки.
Дома в ожидании завтрака кузнец возился с младшим сыном, которого звали редким теперь именем Аксен.
— И ты его видел? — спрашивал мальчик.
— Ну конечно! Доктор отхватил его блестящим ножичком и бросил в таз, а потом его закопали на госпитальном дворе, у помойки.
— Бррр… — сказал мальчик.
Он сидел у отца на животе и осторожно держал его большую темную руку с выпуклыми венами и несмываемой грязью в складках кожи. Мальчика давно занимала эта история с рукой, которую сначала ранили на войне, потом долго лечили в госпитале и все-таки отрезали ей палец. Он был вот здесь, на этом самом месте, шевелился, сгибался, сжимался вместе со всеми в кулак, и мальчик, силясь вообразить продолжение маленького гладкого бугорка, все настойчивей донимал кузнеца вопросами.
— А он был такой же, как этот?
— Точно такой же.
— Тебе его жалко?
— Еще бы!
— А почему не вырастет новый? Почему зуб вырастает, палец — нет.
