— Здравствуй, Николай Ильич, — сказала она. — Спасибо, что навестил. Часто мы с тобой, бывало, ругались, а ты не попомнил, значит, зла, пришел. Ну, хорошо. Садись.
Горчаков подвинул белую больничную табуретку и сел.
— Я у твоих нынче был, — поспешил сообщить он. — Все живы, здоровы, шлют тебе приветы и поклоны. В воскресенье привезу к тебе ребят. Соскучилась, наверное? Ты, как говорится, болей на здоровье, ни о чем не беспокойся. Я там за всем догляжу.
— Спасибо, — тихо сказала Ганина.
Горчаков чувствовал, что говорит суетливо, неестественно, но остановиться никак не мог и продолжал сыпать словами, рассказывая Маше о ее семье, о колхозе, о районных делах.
— А ты на меня не обижаешься, Николай Ильич? — вдруг перебила его Ганина.
— За что, помилуй? — опешил Горчаков.
— Ведь это я надоумила колхозников с письмом в райком обратиться.
— Удружила! — прорвалось у Горчакова.
— Ничего, Николай Ильич. Знаю, коль занял ты место, то будешь работать на нем не за страх, а за совесть. Мне после себя надо оставить человека крепкого, чтобы не дал хозяйству пошатнуться. Это перед каждым сопливым мальчонкой там мой последний долг. Так что уж прости, если по моей вине ты с насиженного места сорвался.
— Какая же твоя вина, Мария Игнатьевна… — пробормотал Горчаков.
— Да и тебе на пользу это, — усмехнувшись, продолжала Ганина. — Может, вернешься когда-нибудь на руководящую работу, хватив нашей председательской заботушки, умней руководить станешь. А о городском гнезде не тужи. Ведь твои птенцы не то что мои — давно на крыле. Владимир-то когда возвращается? Ты ему вели учиться. Какие они без образования теперь работники.
— Все-то мои заботы ты знаешь, Игнатьевна, — ласково усмехнулся Горчаков.
— Да ведь как же! В одном котле кипим. Ну, ступай, пожалуй. Устала я.
Горчаков пожал ей руку и вышел.
Было уже прохладно. Садясь в машину, он застегнул верхнюю пуговицу плаща, потом, к удивлению шофера, опять молчал всю дорогу до своего городского дома.
Кузнец умер внезапно. И всех сначала поразила не сама смерть его, а ее совместимость с кузнецом. Был он в свои сорок лет на загляденье хорош собой: серебрилась в крупных кудрях паутина, по углам рта лежали матерые складки, широкие ноздри всегда чуть подрагивали, а в глазах горели такие угли, что даже у многих молодых девчонок становилось горячо под сердцем от их взгляда. Играючи махал он из печи под молот пудовые коленчатые валы, и казалось, износа ему не будет. На заводе про его силу рассказывали такой случай. Вышел он как-то из цеха и увидел, что по заводской ветке мчится вагонная ось с двумя колесами. Кузнец сорвал с пожарного щита лом, загнал его в песок под шпалу, а другой конец принял на свое плечо. Лом согнуло осью, точно ивовый прут, а кузнец выпрямил его об коленку и опять повесил на щит, на место… Вековая держалась сила: дед его был кузнец, и отец его был кузнец, и сам он был кузнец, и фамилия им всем была Кузнецовы.
