Он вспомнил заседание бюро райкома, на котором все решилось. Он стоял тогда перед членами бюро и долго смотрел в окно; было слышно, как позванивали оконные стекла, когда мимо проходила тяжелая машина. Горчаков чувствовал, что молчит слишком долго, что вот-вот на чьем-нибудь лице появится ироническая усмешка, кто-нибудь резко и откровенно упрекнет его.
— Ну, что ж тут думать-то, Николай Ильич! — сказал первый секретарь Астахов, вынимая папиросу и разминая ее толстыми мозолистыми пальцами, еще не отвыкшими от жесткой работы механика МТС. — Ведь мы с тобой еще вчера все обговорили. Не выполним просьбу колхозников — подадим дурной пример.
Горчаков продолжал молчать. Астахову, может быть, и не о чем было бы раздумывать в подобном положении — он молод, здоров, бездетен, но Горчакову с его сорока восемью годами, с большой семьей, с обжитым городским домом нелегко и непросто было решиться начать новую жизнь на новом месте. Теперь Горчакову вспоминалось, как он сам вместе с Астаховым «нажимал» на коммунистов, которые не хотели идти в колхозы председателями. Часто долгий разговор с ними заканчивался постукиванием астаховской ладони по столу: «Партийный билет сюда выложишь».
Неужели и для него должна простучать по столу жесткая астаховская ладонь? «Фуй, как стыдно!» — подумал Горчаков и поспешно сказал:
— Я согласен.
Из тумана неожиданно выступил длинный ток на толстых столбах, под соломой. Горчаков знал здесь все дороги и свернул у тока прямо на упругий, еще сырой выпас, чтобы сократить путь. Перед скотными дворами, которые он хотел посмотреть, ему попалось парниковое хозяйство; котлованы, сизо отливая жирным черноземом, были еще открыты, и маленький старичок в безрукавке на меху, шапке с торчащими вверх ушами и валенках с красными калошами из автомобильных камер стеклил под тесовым навесом рамы. При виде Горчакова он снял шапку и степенно поклонился.
— Ты что это передо мной шапку ломаешь? — усмехнулся Горчаков. — Ведь я не барин, а ты не холоп.
— Холопство тут ни при чем. Я тебе почтенье оказал, Николай Ильич, — сказал старик.
— Ну, спасибо. Здравствуй, коли так. — Горчаков снял свою намокшую фуражку и тоже поклонился старику. — Только, прости, не помню, как звать тебя.
— Не беда, — сказал старик. — Мы с тобой и не говорили никогда… А звать меня Игнат Демидыч Зыков. Марью мою ты должен знать. Ганину-то.
Горчаков с любопытством посмотрел на старика. Удивительно и вместе с тем как-то трогательно было узнать, что у Ганиной, женщины уже немолодой, с прямыми пепельно-седыми прядками на висках, есть такой крепенький, розовощекий старичок отец. Горчаков спешился, завел низкорослого меринка под навес и, стряхнув с дождевика скопившуюся в складках воду, достал коробку папирос.
