В этой избе когда-то жила семья, ни много, ни мало — тридцать два человека. Родовой клан с дряхлым стариком отцом и дряхлой старухой матерью, с бородатыми сыновьями и преклонного возраста невестками, самые старшие из которых считались за главных, верховодили всей семьей — один командовал по мужской линии, другая распоряжалась среди женщин; за сыновьями следовали внуки, иные уже женатые, наградившие стариков правнуками, другие еще в люльках.
Не собираюсь идеализировать такие семьи. Они не всегда-то были монолитно прочными. Часто среди них вспыхивали скандалы, ссоры, кончающиеся мелочными разделами. Наверняка бревенчатые стены каждой избы были немыми свидетелями тяжелых семейных драм, глухой ненависти. Не редки случаи, когда сын поднимал руку на отца, брат на брата. Веками кондовые стены хранили в себе то, что Маркс называл «идиотизмом деревенской жизни».
Сейчас здесь, в этой просторной бревенчатой хоромине, обитает… одна старушка. Все ее многочисленные родственники разбежались по всей стране, их можно найти и в Магнитогорске, и в Мурманске, и в Архангельске, и неподалеку, в каком-нибудь лесопункте. Крыша, под которой они родились, земля, которая их вскормила, стали чужими для них.
12. МОСКОВСКИЙ ГОСТЬ
В Каргополе, в знакомом нам уже Доме крестьянина, дежурная встретила нас известием:
— Тут вас один приезжий спрашивал.
— Нас? Не ошиблись?
— Вас, вас… Все жалел, что не застал, а потом сам уехал куда-то.
— Это он, — произнес Коринец.
— Кто он?..
— Мой товарищ… С лодкой который…
И Юру начали мучить сомнения: как быть? Оставаться и ждать своего товарища или продолжать поход с нами? А если товарищ совсем уехал и больше не вернется? То-то приятная перспектива — остаться одному. И товарищ тоже хорош, даже записки не оставил, даже на словах через дежурную ничего не догадался передать.
Мы с Борисом отправились в баню, со спокойной совестью предоставив все сомнения одному Коринцу.
На обратном пути среди прохожих города Каргополя нам попался на глаза один — в шляпе, в дорожном плаще, с вызывающе небритым подбородком и присущей приезжим людям некоторой неуверенностью на лице.
Мы обедали, мы покупали папиросы, мы шли ленивой походкой к Дому крестьянина, а когда перешагнули порог своей комнаты, то увидели его сидящим за столом — в шляпе, в плаще, с чудовищно огромным рюкзаком у ног. И мы сразу поняли — это он!
Так в нашей тесной компании появился новый товарищ, а в мои беспорядочные записки вошел новый герой. Прошу любить и жаловать: московский архитектор Евсей Владимирович Перченков, в общежитии — просто Сева.
