Я не видел, но чувствовал, как он пытается встать и не может. Он кряхтел и шевелился там, между жалких грядок с луком. Он даже перестал материться, как будто потерял дар единственной известной ему речи. Зато где-то далеко вдруг залаяла собака.
Тут я опомнился. Меня била дрожь. Я попятился и едва не споткнулся о ступеньку. Человек, лежавший внизу, все же поднялся и, проломившись через кусты, побрел куда-то в беспамятстве. Я различал его силуэт на дороге. Собака гавкнула в последний раз и умолкла. Наступила тишина.
Как вы понимаете, этой ночью я вполне мог убить человека. Но и он тоже мог убить меня — хотя бы этим своим топором. Мы оба сумели бы уложиться в пять секунд.
Я зажмурился и помотал головой. Моя ненависть улеглась в дальнем углу души, как поганый пес в своей будке, звеня цепью и роняя слюни. А когда злость прошла, осталось только недоумение. Опять мне повезло вписаться в чью-то чужую историю, подумал я с горечью. Словно тому курсанту, что угодил под БМП на первомайском параде.
Я вернулся в дом. Захлопнул дверь и запер ее на засов. Макс стонал на грязном полу. Он обеими руками держался за грудь.
— Максик, что с тобой? — склонился я над ним.
— Болит. По ребрам попал. С-сволочь.
Моя злость снова вскинулась и лязгнула цепью. Я хмуро произнес:
— Этому уроду тоже мало не показалось.
Я помог Максу снять футболку. В том месте, куда Клавкин муж засветил ему топором, вскоре обещал возникнуть здоровенный синяк.
По лестнице осторожно спустился Костик. Оглядел комнату, поморщился. Перевел взгляд на Макса.
— У тебя подбородок весь в крови, — сказал он. — Я сейчас из машины аптечку принесу.
— Топорище бл…дское по зубам стукнуло, — отозвался Макс. — Погоди, вместе сходим.
Он кое-как поднялся. Вдвоем они вышли на улицу. Я выглянул в окно, но ничего не увидел.
Сзади скрипнула дверь, и я обернулся. Ирка вышла на свет, прикрывая обеими руками разорванное платье. На нее было больно смотреть.
— Ну что за козел, а, Ирка? — спросил я, прикинувшись, что ничего не заметил. — Он же в Макса топором кидался!
— Я видела. Я пойду, детей успокою, — сказала она грустно.
Через пару минут плач утих.
Ирка вернулась. Ни слова не говоря, подняла с пола несколько неразбившихся тарелок, пару стаканов и кухонный нож. Взяла веник, собрала осколки.
— Петь, мне нужно умыться, — сказала она потом. — Пусть ребята не заходят.
Я молча кивнул и вышел во двор. Она не выключила свет. Сквозь линялые занавески я прекрасно видел, как она расстегнула пуговицы и сняла платье. Повернулась ко мне спиной и подошла к умывальнику. «Рыжие волосы. Худенькое тело. И очень красивые ноги», — отметил я.
