— Евреи-с-нами! Евреи-с-нами!
— Н-е-е-е! — верещу я. — На помощь! Спасите!
— Sieg Heil! Евреи-с-нами! Евреи-с-нами!
— Ни за что! Гитлер! Где Гитлер! Я требую Гитлера! Он не допустит! Гитлер, на помощь! Лучше сдохнуть!
— Евреям-слава! Евреям-слава!
Шатц, вскинув руку, с братством на устах парадным шагом направляется ко мне:
— Хаим! Все мы братья!
Я рву на себе волосы.
— Арахмонес! Сжальтесь! Не хочу! Все что угодно, только не это!
— Все мы братья!
— Гвалт! Прекратите ваши жестокости!
Он раскрывает мне объятья:
— Хаим, мы предлагаем вам братство! Вам это ничего не будет стоить, платят ведь всегда другие. Вы сделаете хорошее дельце!
— Такого дельца, как это, я не пожелал бы…
У меня даже не было сил закончить. Братство уже прет со всех сторон, предлагает себя, тут уже вся их История, Сталин вешается мне на шею, взасос целует в губы, я придумываю рабство, крестоносцы подвигаются, чтобы освободить мне место, Симон де Монфор самолично демонстрирует мне, как надо брать младенца еретика за ножки, чтобы размозжить его голову о стены Тулузы, я гильотинирую Людовика XVI, становлюсь среди гор трупов маршалом Французской империи…
— Нет! — негодующе ору я. — Франция для французов!
Я пытаюсь вырваться из этого леса братских рук, что тянутся ко мне, отбиваюсь изо всех сил, отчаянно пинаюсь… Ой нет, не убежать: это братство.
— Мы братья!
Лучше уж сдохнуть. Но и это тоже братство. Похоже, крышка.
— Хаим, мы же все люди, так что тебе не выкрутиться.
Я заткнул уши. Не желаю слышать. Гвалт! Я скажу вам, что это такое.
Это гестапо, вот что это такое.
И тут меня охватило возмущение, да такое, что чувствую, силы удесятерились. Рванулся я — сам даже не ожидал от себя подобной прыти, — припустил во все лопатки, бегу стрелой, ног не чую, несусь через лес, падаю, вскакиваю, ползу на четвереньках, лишь бы смыться от них, наконец забираюсь в кусты — кажется, их больше не слыхать.
Думаю уже — все, спасен, как вдруг носом к носу сталкиваюсь с каким-то типом, у которого вид еще испуганней, чем у меня, и к тому же он только что разделся.
Узнал я его не сразу. Гляжу на него с подозрением, но нет, этот вроде добра мне никакого не желает. И тут до меня доходит, что вовсе он не раздетый, а просто совсем голый и вообще едва живой. Худобы же просто невероятной. Лицо его мне показалось смутно знакомым, и вдруг я с изумлением обнаруживаю, что это же вылитый мой портрет, мы похожи как две капли воды.
— Не могли бы вы одолжить мне какую-нибудь одежду? — обращается он ко мне на иврите. — Однажды я возмещу вам стократ за нее.
