нее в глазах блестки, словно дождь на асфальте, — повторял Алешка, — где же я видел, как пляшет ночью дождь на асфальте?..» С ревом, с придыханием ползли по шоссе длинные лесовозы, груженные бревнами, и когда «Волга» обгоняла их, в правом окне на минуту становилось темно, клубился дым, ударяло внезапным и тотчас пропадающим запахом бензиновой гари, потом мелькало рубчатое, словно бы чугунное, колесо, облепленное грязью, — и опять светлело в кабине. «Какая чудовищная сила, — думал Алешка, — и как, наверное, трудно подчинять себе эту силу, командовать ею, но зато как хороша такая страшная мужская работа…»
А рядом с тем, что сейчас видел Алешка, рядом со всеми впечатлениями, не смешиваясь, не перебивая, а как будто лишь озаряя солнечным светом, продолжалось сегодняшнее утро; Вера спускалась к озеру по сырой, липкой от глины тропинке, с пугливой веселостью — шлеп! шлеп! — пробегали босые ноги по краю воды; Алешка видел красное платье в зеленых мокрых кустах, красное платье на желтом песке, красное платье у воды; узенькие следы на берегу разглаживало волной, они растворялись мутнея; Вера плыла, крича что-то, перекликаясь с Пашкой, и туман, сомкнувшись, медленно тянулся за нею, не отставая. «Она здесь… она здесь!» — стучало у Алешки в груди…
Весела, необыкновенно празднична была на дорога, и все-таки уже где-то в середине ее Алешка ощутил смутное беспокойство — как бы предчувствие, как бы ожидание чего-то тревожного… Так бывало с ним, когда он слушал музыку (а он любил, понимал музыку с малых лет, еще с той поры, когда в их квартире было холодно, и мать рано укладывала его в постель, и он лежал в носках, в рубашке, под двумя тяжелыми одеялами и слушал, как за дверью, в кухне, чуть дребезжа, звучит старый черный громкоговоритель с дырявым рупором; в те годы особенно часто передавали серьезную симфоническую музыку), вдруг среди быстрой, беспечно-ясной мелодии проскальзывала тревога, еще ничем не выраженная, даже не звук, а только пауза, только место для рождающегося тревожного звука, но Алешка уже предчувствовал его и ждал холодея…
Что же случилось теперь, в дороге? Чем было вызвано нынешнее беспокойство? Не тем ли, что Алешка рассказал Вере про свое плавание на «Грозном» и отозвались, откликнулись на мгновение вчерашние страх и тревога? Или тем, что уж слишком угрюмо, давяще-тяжело двигались по шоссе лесовозы, один за другим, один за другим, и что-то недоброе было в их общей монотонности, в их одинаковом реве, в тупом равнодушии, с каким они отставали, уходили назад? Или тем, наконец, что шоферу «Волги», Сергею, «дяде Сереге», как называли сестры, было трудно сейчас вести машину? Вероятно, он был классным шофером, мастером, но в этот день у него болела нога — правая, которая давит на педаль газа и выжимает тормоз, если надо затормозить; Алешка видел, как Сергей утром ходил прихрамывая. Он старался скрыть хромоту, если на него смотрели, но скрыть было нелегко — то и дело Сергей морщился и ругался беззвучно, одними губами. Может быть, это беспокоило Алешку, может быть, он бессознательно отмечал, как морщится Сергей на каждом повороте, на каждом подъеме шоссе?
