— Не подходите к его императорскому величеству ближе чем на три шага, не начинайте первым разговора, ждите, пока император к вам обратится, не говорите слишком громко, — делал последние наставления главный камердинер.
Потом он молча указал на дверь, перед которой, скрестив свои алебарды и широко расставив ноги, стояли два стража. Когда Есениус приблизился к ним, они отвели алебарды, и камердинер бесшумно открыл дверь.
Держа шляпу в руке, Есениус вступил в императорский кабинет. Первое, что бросилось в глаза доктору, было гармоничное сочетание двух красок — красной и черной. Весь кабинет, от паркетного пола до лепного потолка, был обтянут темно-красным шелком с вытканными на нем цветами причудливой формы. Красный цвет этой обивки был таким сочным, поглощающим все остальное, что гость почти не обратил внимания на картины, висевшие на стенах, и на золоченую резную мебель. Взгляд его, не задерживаясь, скользнул по этим предметам, глаза видели лишь ярко-красный фон, на котором четко выделялась одежда императора из черного бархата. Белые чулки да цепь ордена Золотого руна, поблескивавшая на груди, дополняли его простой костюм, казавшийся еще проще, когда перед императором стояли его придворные, облаченные, как правило, в роскошные одежды.
Помня наставления камердинера, Есениус сделал определенное количество шагов с поднятой головой и остановился рядом с Браге. Только после этого, соблюдая все церемонии, доктор отвесил придворный поклон: правую ногу он несколько отставил назад, как бы собираясь присесть, низко опустил голову и, держа в руке шляпу, описал ею полукруг; страусовое перо при этом скользнуло по драгоценному персидскому ковру.
На императора, любившего изысканные манеры испанского двора, посетитель произвел благоприятное впечатление.
Рудольф сидел за роскошным письменным столом, в резном кресле с мягкой обивкой. На голове у него была низкая шапочка, отороченная золотым шнуром; страусовое перо было прикреплено к ней золотой заколкой, украшенной большим сверкающим бриллиантом.
— Наш славный придворный астроном Браге сказал нам о вас столько похвальных слов, что мы весьма рады вашему прибытию в нашу столицу, — тихо, почти шепотом, произнес император.
Хотя обивка кабинета приглушала звуки, но посетитель — в особенности тот, кому не были известны императорские привычки, — невольно чувствовал, что в этой комнате нельзя громко разговаривать. Чувствительные, болезненно раздраженные нервы императора не выносили ни малейшего шума. Казалось, пугливый император боится громкого, оживленного разговора.
