Таким образом Матильда Станжерсон освободилась от своего тайного мужа, ужасного бандита Бальмейера, женившегося на ней под именем Жана Русселя, которого приобрела, благодаря простоте американских законов, в дни своей доверчивой молодости. Теперь он уже не встанет между Матильдой и тем, кого в течение долгих лет она так нежно и мужественно любила.
В «Тайне Желтой комнаты» я описал все подробности этого необычайного дела, одного из наиболее странных в анналах судебной практики. Оно, безусловно, имело бы трагическую развязку, если бы не вмешательство гениального восемнадцатилетнего репортера Жозефа Рультабиля, распознавшего в знаменитом агенте сыскной полиции Фредерике Ларсане самого Бальмейера.
Случайная смерть негодяя положила конец череде драматических событий и явилась одной из причин быстрого выздоровления Матильды Станжерсон, разум которой пошатнулся было в результате таинственных ужасов Гландье.
— Видите, мой дорогой, — говорил между тем Анри-Робер Андре Гессу, беспокойно блуждавшему глазами по церкви, — в жизни надо быть оптимистом. Все устраивается, даже беды мадемуазель Станжерсон и те преходящи. Но что вы все время оглядываетесь? Кого вы ищете? Вы ждете кого-нибудь?
— Да, — ответил Андре Гесс, — я жду Фредерика Ларсана.
Анри-Робер рассмеялся. Увы, я не мог смеяться так же живо и непосредственно, ибо предчувствие новой трагедии овладело мной при одной лишь мысли о Ларсане.
— Будет вам, Сэнклер, — махнул рукой Анри-Робер, заметив мое волнение, — вы разве не видите, что Гесс шутит?
— Не знаю, — вырвалось у меня.
Ну вот и я внимательно посматриваю вокруг, как это делает Андре Гесс. И действительно, Ларсана-Бальмейера все так часто считали умершим, что ему ничего не стоит воскреснуть еще разок.
— Посмотрите-ка, вот и Рультабиль, — воскликнул Анри-Робер, — пари держу, что он спокойнее вас.
— Пожалуй, он бледнее обычного, — заметил Андре Гесс.
Молодой репортер подошел и рассеянно пожал всем нам руки.
— Здравствуйте, Сэнклер, здравствуйте, господа. Я не опоздал?
Мне показалось, что голос его дрожит. Он сразу же уединился в углу и, опустившись на колени, принялся молиться. Я не знал, что Рультабиль набожен, и его молитва удивила меня. Когда он поднял голову, его глаза были полны слез. Он не скрывал их и не обращал внимания на то, что происходило вокруг. Он был еще полон своей молитвой и, может быть, своим горем. Но каким горем? Не он ли должен быть счастлив, присутствуя при этом союзе, столь желанном для всех? Разве счастье Робера Дарзака и Матильды Станжерсон не его заслуга?
