Тьма. Беспросветная и непроглядная, несмотря на то что лицо щекотали солнечные лучи. Короткий укол страха, разбудивший меня куда лучше ладони на плече или скрипки, остатки сна разлетелись в клочья, а слепота неохотно отступила. Я уже не дома. И табор, где я всего несколько месяцев побыла лирхой, тоже очень и очень далеко, где-то у берега беспокойного северного моря, где дуют соленые холодные ветра, вода свинцово-серая с белесой пеной на волнах, а прибрежные скалы гладкие, будто отшлифованные руками неизвестного камнереза. Сама я никогда не видела моря, но Михей-конокрад так красочно, так подробно о нем рассказывал, что иногда чудилось, будто бы я бывала там, на далеких скалистых берегах, слышала крики чаек, вдыхала полной грудью соленый ветер, ждала, когда на горизонте появится корабль под белыми парусами…
– Давай помогу выбраться из телеги. Держись за меня. – С этими словами Искра легко поднял меня на руки вместе с плащом, в который я была завернута, и перемахнул через невысокую обрешетку, украшенную обрезками лент и яркой ткани, из которой шились ромалийские юбки. Приземлился харлекин мягко, как кошка, аккуратно разжал руки и поставил меня на землю, по привычке, нежели по необходимости одернув подол платья.
– Эй, «зрячая»! – Я обернулась на голос. Высокая, красивая ромалийка с коротко, по плечи, остриженными каштановыми кудрями, кое-как прибранными под алую косынку, уперла руки в бока и широко улыбнулась. Лирха табора, такая же, какой была Ровина, но помоложе, послабее и гораздо хуже читающая тарры, что небрежно болтались у нее на поясе в простом холщовом мешочке. Ровина никогда не позволила бы себе такое отношение к своим «инструментам», а эта… Может, просто недавно из учениц, потому и не воспитала еще в себе уважение к подобным вещам. Научится. Или сгинет на дороге берегинь. – Ты вчера так и не сказала, куда направляешься. А вдруг нам по пути окажется, а?
В этом таборе оказалась совсем молодая лирха. Та, что горит изнутри бирюзовой звездой, порывистой, страстной, то и дело рассыпающей вокруг себя пригоршни разноцветных искр. Вырастет еще и, если повезет, станет такой же умелой плясуньей и мудрой гадалкой, как Ровина. Сможет и по дороге берегинь пройти, и по раскаленным угольям, и по тоненькой струне, натянутой над бездной. И сама пройдет, и других выведет. Всех. Никого позади не оставит.
Именно эта женщина вчера встретила нас с Искрой в поле, когда мы пробирались по узенькой тропке, едва видимой в темноте. Встретила и проводила к общему костру, где ромалийцы уже вешали над огнем закопченный котел, наполненный водой. Одно из правил бродячего народа – не откажи дорожному человеку, пришедшему обогреться, накорми его, если тот голоден, тогда и тебя в пути удача не оставит. Эти люди не стали исключением – расступились, позволяя Искре ввести меня под руку в круг света от ярко горящего пламени, и усадили на расстеленную на земле лошадиную попону, сунув мне в руки деревянную кружку с водой и ломоть ржаного хлеба, посыпанный желтоватой крупной солью. Тоже традиция, о которой помнит каждый ромалиец: всякому, кто подошел к дорожному костру, предложи хлеба, воды и соли. Если к огню подошел человек – съест и спасибо скажет, а то и добавки попросит, а если беспокойник или умертвие какое приблудилось – хлебом с солью как есть поперхнется или же вовсе от подношения откажется. Не любят мертвые соль, и потому ромалийские лирхи ею обережные круги и знаки рисуют, заговаривают и вешают на шею детям в маленьких кожаных мешочках, чтобы сберечь ребенка от нежити, посыпают следы табора на перекрестках дорог, отваживая беду. Мы с Искрой от хлеба не отказались, а когда я протянула руку, чтобы отставить в сторону опустевшую кружку, почувствовала, как на запястье смыкаются крепкие, унизанные перстнями женские пальцы. Мимолетный укол невидимой иголочкой, ровный зеленый контур вокруг тела ромалийки полыхнул бирюзовой вспышкой, обжег шассьи глаза нестерпимо ярким светом. Я узнала в этой женщине таборную лирху, а она, улыбнувшись, приветствовала меня как «зрячую»…
