Долго смотрел старик на сына, а потом с осуждением сказал:
— Очень хитро надумал ты вертеться и изворачиваться! Рано или поздно придется расплачиваться за страх и содеянное зло. Сначала страх точит чью-то кровь, а потом доберется до твоей!
— Авось перемелется. Все теперь изворачиваются, как могут, и дворянин, и крестьянин.
— Изворачивайся в торговле, а людей не тронь. К чему тебе их слезы? Не зря говорят: кто варит лихо, тот будет хлебать беду. Я в свое время под Плевной с турками воевал. Чего ж ты со своими воюешь?
— О ком вы?
— Об агрономе Ярославе. Вот человек! — Слишком далеко зашло у нас с этим человеком.
— Пойди к нему, повинись, может, и поладите.
— Поздно, батько. — Тяжело поднялся из-за стола, поклонился образам, торопливо перекрестился.
— Так и получился у нас святой вечер грешным. Неужели и в моей хате между нами палачом стоит страх?
— Да, батько. И никуда нельзя скрыться от его безжалостных, тяжких жерновов. — Семен, насупившись, стоял перед отцом и проклинал судьбу, что забросила его к гетману Скоропадскому. Потом пожалел: зачем было доверяться старику? Хорошо ему говорить! Ведь он был в Болгарии гренадером, а ты на своей земле карателем.
Отец набросил на плечи кожух — после ранений вечный холод морозил его — и уже на пороге остановил сына:
— Одно тебе могу сказать — опустошишься, как трухлявое дупло, если не перестанешь обижать людей. И не жни, чего не сеял.
«И не жни, чего не сеял», — лишь губами повторил Семен, вздрогнул, ибо снова всколыхнулись призраки прошлых или позапрошлых дней.
— Это ваши слова?
— Нет, партизана Михаила Чигирина. — Старик показал рукой на сноп в красном углу: — Неужели у тебя уже нет любви к житу, к красному маку в нем?
Семен посмотрел на колоски, а за ними встало лето.
— Нет, жита я люблю, особенно когда они созревают. — Семен и в самом деле любил те сизо-серебристые всплески, что бежали-колыхались до самого горизонта, наколыхивая молодое зерно.
— Вот и держись плуга, а не болтай языком, а то как сползешь с земли, не за что будет держаться. Слыхал, что ты из жизни делаешь бестолочь да слишком распускаешь язык и осуждаешь людей. Разве забыл, что слово есть бог, а не суд?
Семен запомнил это, а отцу ответил:
— Легко вам такое говорить, когда живете в стороне от людей, а ближе к пчелам.
— Сам кошевой Иван Сирко на старости лет недалеко от Сечи был пасечником и не журился. А тебе надо зажуриться.
— Почему?! — снова вспыхнул Семен.
Глядя мимо него, отец ответил:
