Поразмыслив, я вернулась к бассейну и почти дошла до него, когда послышался невнятный звук, нечто среднее между возгласом и птичьим криком.
Почти сразу звук повторился — приглушенный, словно оборванный…
Откуда он?
Я напряженно прислушалась. Все было тихо. У бассейна никого. Я пошла было дальше к дому, но вдруг уловила целый ряд звуков, похожих на возню. На этот раз я поняла, что они доносятся из беседки для переодевания в греческом стиле, с широким патио по фасаду и двумя секциями, мужской и женской. Над каждой дверью висела фарфоровая табличка ручной работы с соответствующей надписью, в данном случае «Rois» и «Reines» (короли и королевы).
Я приложилась ухом к двери под надписью «Rois». Оттуда доносились глухие ритмичные звуки наподобие отдаленного тамтама или рывков попавшего в западню животного. Я опасливо приоткрыла дверь, памятуя о том, как несколько лет назад в кабинку забрался больной бешенством енот. Внутри царил густой сумрак, и зрению понадобилось несколько секунд, чтобы приспособиться. Я оглянулась и увидела Люциуса. Он был голый, с полотенцем вокруг бедер.
— Джо! — прошептал он.
— Прости, милый, я не знала…
Я запнулась, сообразив, что он не один. В крохотной кабинке находился кто-то еще. Моника. Она стояла чуть в стороне и запахивала белый купальный халат.
Я услышала свой собственный голос словно со стороны.
— Что это значит? Моника, что?..
Она отвернулась.
Люциус потянулся ко мне и коснулся руки, но в тот же миг выпрямился, качнулся назад и прижал обе ладони к сердцу. Лицо его исказилось почти до неузнаваемости. Хватая ртом воздух, кашляя, давясь и дергаясь, он осел на пол как тряпичная кукла. Полотенце свалилось.
— Воздуха!.. — хрипел он, извиваясь на голубой плитке пола. — Воздуха!..
Я рухнула на колени и схватила его в объятия, растерянно покачивая, как ребенка, а он комкал на мне одежду, тянул к себе и между рыбьими зевками выталкивал из себя что-то вроде: «Дай мне… дай…» — что-то, чего я не понимала. На лице его стремительно сменяли друг друга страх и раскаяние, из глаз от усилия сделать вдох катились слезы, и, что еще ужаснее, они лезли из орбит. Щеки из бурых стали лиловыми и темнели тем больше, чем шире разевался рот в бесполезных зевках.
Я наконец опомнилась и крикнула Монике:
— Беги скорее, звони в «скорую»!
Помню, как она стояла тогда в белом махровом халате, со скрещенными руками, и снисходительно смотрела на нас сверху вниз, как наблюдают за бабочкой, что из последних сил трепыхается в наглухо закрытой банке. Ее бесстрастное лицо навсегда отпечаталось у меня в памяти. Я не сразу поняла, что она не собирается бежать за помощью, а поняв, вскочила, бросилась к дому и уже через пару минут кричала в телефонную трубку:
