Они гурьбой собрались у захваченного вражеского орудия и впервые с отчаянием стали звать командира, потому что не знали, как огонь этого орудия обратить против врага.
И так же, как этот бой начался неуправляемо, так же он и кончился неуправляемо, и командиры, как недавно бродили по лесу в поисках бойцов, чтобы собрать их в строй после бомбежки, так же ходили и по полю боя, чтобы увести солдат обратно на оборонительные позиции.
Они не понимали, почему нужно уходить назад, а не идти вперед, когда враг отступил, — значит, эта полоса, с какой они отбросили врага, — их земля, ими отвоевана, зачем же уходить с нее, и они недозволительно препирались с командирами и смотрели на них так же удрученно, недоверчиво, как совсем недавно командиры смотрели на них, когда они панически разбежались при первой бомбежке.
И за всю свою жизнь Конюхов не испытал такого благоговения и восторга перед людьми, как в этот первый бой. Для него он означал больше, чем бой, ибо это было испытанием самого высшего как для него, так и для всех, — значит, немеркнущего в человеке; значит, и сегодня, в самом неоправданно тяжком, то, что так ярко светило всей предшествующей жизнью, не погасло для них.
И здесь он впервые увидел Петухова, виновато разглядывавшего свои ступни в пузырях, кровоподтеках от неумелого обращения с портянками. Петухов жалобно спросил Конюхова:
— Товарищ политрук, можно босиком совсем немного похожу, а то больно очень?
— А с рукой у тебя что?
— Ничего, просто так, ушибся, перевязался только от инфекции.
И лицо Петухова стало испуганным, жалобным, просительным.
— Это его фашист приложил, хотел по башке, а он рукой самортизировал.
— Не знаю, не помню, — сказал Петухов.
— А душил его кто, я, что ли? — сердито спросил боец. — Сам плачет, и сам же душил — вояка!
— А раз больно, чего ж тут такого! Я думал, он мне кость сломал, даже хрустнуло.
И когда Конюхов, несмотря на мольбы, повел Петухова на перевязочный, куда сносили не только раненых, но почему-то и погибших в бою, Петухов, видя, что лицо политрука стало серым, сказал, словно для того, чтобы вызвать у него бодрость:
— Вы не расстраивайтесь, что так получитесь. Ведь в гражданскую войну нам еще хуже было, а ведь ничего — победили. Мы в школе проходили: когда совсем плохо было, Ленин сказал, что такой, как мы, народ победить нельзя, а Ленин всякие враки не терпел и всегда говорил только правду — его правда и получилась. а теперь разве сравнишь! Тогда даже не все толком знали, что такое Советская власть для народа, а теперь все знают. — Вздохнул: — Только я не понимаю, почему атака — и без знамени? Со знаменем лучше же.
