Когда темнота обступила Алекса со всех сторон, он ощутил знакомую панику, проникающую в него. Комната, где находилась его мать, стала так далека, гораздо дальше, чем разделяющая их дверь; было холодно и безлюдно, как в мрачном пейзаже кошмарного сновидения, полного угрожающих очертаний. Рыдание назревало в груди ребенка, все нарастая и нарастая, пока не переполнило его всего. Но он пытался удерживать все это в себе. Его отец как-то сказал ему о том, что случается с мальчиками, которые всегда кричат как маленькие девчонки: такие мальчики сами превращаются в девочек, вот что с ними случается. Мрак был осязаемый, гнетущий, удушающий. Освобожденное от телесной оболочки лицо помешанной проникало в комнату, оно имело странное, знающее, смеющееся выражение. Да, да, было нечто, что она знала, нечто ужасное и невыразимое, что она видела в темноте пространства и к чему она одна имела доступ. Лицо помешанной становилось лицом его матери, утрачивая, правда, материнскую доброту и ласковость, оно тоже становилось неумолимо знающим, выражение трагической муки застывало в ее глазах, будто она тоже знала нечто, чего он знать не мог. Его мать, которая любила его и заботилась о нем, была теперь так далеко от него, в другой комнате, и совершенно недоступна. Потом ее лицо удалялось с ужасающей быстротой, утопая в разливающейся темноте. Он был существом, отторгнутым от нее, выкрученным из ее объятий, он был существом, которое кроваво вырвано из ее тела и унесено волнами мрака. Он натягивал на себя одеяло и пытался прогнать эти видения, плотно стискивая веки. Но под веками темнота разрасталась и становилась еще гуще, почти сплошной, и не имела конца, она растягивалась так далеко, что, наверное, доходила до луны и шла еще дальше, и лицо его матери удалялось и удалялось в это бесконечное пространство. Паника выхлестывалась из него как рвота, ее невозможно было больше подавлять, она протискивалась по его глотке наружу, и он начинал рыдать и звать изо всех сил:
— Мама! Мама! Мам…
Если бы только она скорее пришла к нему, если бы только она могла скорее прийти! Он кричал долго, но никто не приходил. Он слышал глухое бормотание в той, другой комнате, он слышал движения, скрипы. Значит, она слышит его. Но она не приходит. Он совершенно один. Паника становилась все больше, он был гоним ею, он таял, как снеговик на солнце, он становился ничем. Дверь наконец растворилась, и в свете, падающем из другой комнаты, он увидел отца, идущего к нему с сердитым лицом:
