— Дима, поставь чайник! Чаю хочу…
Он покорно понес на кухню «таежника». Вероника Борисовна высунулась из двери, покачала головой, но сказать ничего не успела: Римма молча захлопнула дверь, а меня обожгла взглядом нестыдящихся черных глаз…
С этого дня «ералашей» не стало, но и Дима перестал бывать дома. Майка из ванной проходила прямо к себе, и никто не знал, о чем она думала.
Зима выдалась ветреная, вьюжная, ломала старые кости. Сплю я в такие ночи плохо. Как петли бесконечного вязанья, сменяют друг друга воспоминания, мысли. Их много: о том, что пережито и забыто, и о том, чего забыть нельзя. А за окном все скребет и скребет стену колючая снежная крупа, и лиственницы сокрушенно качают головами.
Меня вывели из забытья приглушенные голоса в коридоре. В старости поневоле становишься любопытным: жизнь не оставляет ничего, кроме роли наблюдателя.
Я встала и выглянула в коридор. Дима привалился к выходным дверям, неловко держа рюкзак. К его плечу кокетливо и нарочно беспомощно прижалась Римма.
А перед ними стояла Майка. Растрепанная, в кое-как накинутом халате и все-таки непонятно неожиданно красивая. Она смотрела только на Диму, словно и не было здесь никого.
— Ты никуда не уйдешь! Я люблю тебя, люблю, понимаешь!
Наверное, ей казалось, что этим словом выражено все. И это все так огромно, что через него не перешагнешь.
— Как это глупо! Димка, скажи ты ей, наконец, ведь соседи проснутся! — Голос у Риммы дрожал от злости.
Дима швырнул рюкзак на пол, порывисто закрыл лицо руками.
— Майка, я прошу, уйди, я не могу так больше! Все равно у нас ничего не получится. Я погибший человек, а ты…
— Неправда! Все получится! Дима! Да ты не слушаешь! Дима! — Она с отчаянием прижалась к нему замерла.
— Все ясно. Своевременное раскаяние и — налицо советская семья! С меня хватит, я ухожу.
Римма решительно двинулась к двери.
Дима заглянул Майке в глаза и, съежившись как от невыносимой боли, сбросил с плеч ее руки, шагнул за дверь, в настороженную темноту.
— Римка! Подожди, я с тобой!
На пороге обернулся:
— Прости, Майча. Ты хорошая… Но… Не могу… Поздно…
Отчаянной скороговоркой прочастили по лестнице шаги. Следом за другими — четкими, слишком спокойными. Стало тихо. Тогда я вышла из комнаты.
Майка стояла у косяка. В открытую дверь вползал мороз. Но она не чувствовала холода. Она ждала.
Я подошла к ней, взяла за руку:
— Так нельзя, Майя. Идем.
Она не обернулась. Молча вырвала руку. Слушала.
Внизу по улице шли люди. Эхо лестничного пролета доносило их шаги. Не нужные, не те…
