Одна из дочерей — Тонька — чистая Зелменова, а другая — Соня — уже немножко заражена сладкой меланхолией, которую тетя Гита, не в укор ей будь сказано, протащила в семью. Но это тете Гите надо простить: все считают, что она в этом не виновата, — она ведь из рода раввинов.
Дядя Ича — бедняк из бедняков. Это он, дядя Ича, не мог дождаться и взял еще при жизни реб Зелмеле задаток в счет наследства. Дядя Ича — захудалый портняжка. Его высокая швейная машина, тощая и неуклюжая, громыхает день и ночь.
Она тарахтит на весь двор.
Дядя Ича производит Зелменовых самой чистой пробы. Считают, что он в этой области перещеголял самого реб Зелмеле.
Кроме обычаев, которые свойственны всей фамилии, дядя Ича еще выработал ему одному свойственную привычку: он чихает с криком.
Однажды от его чоха упала в обморок соседка. В жаркую пору Гражданской войны во дворе очень тревожились из-за этого. Дядя Зиша даже нашел нужным зайти к нему и переговорить об этом деле.
— Ича, — сказал он, — знаешь ли ты, что из-за твоего чиханья мы рискуем жизнью?
Но что мог ответить ему дядя Ича? Ведь этот крик вырывался у него помимо его воли.
Во дворе искали выход из создавшегося положения, но в конце концов тетя Малкеле сама справилась с этой бедой.
Теперь, когда дядя Ича чихал, он хватал себя за нос и падал лицом в постель, тетя Малкеле быстро накрывала его подушкой, а сама наваливалась сверху или же, если ей было некогда, сажала вместо себя ребенка. Там, под подушкой, дядя Ича мог хорошенько прочихаться, потом он стряхивал с себя перья и садился снова за свою машину.
В мирное время в чиханье дяди Ичи не было ничего опасного. Летом на рассвете, бывало, половина двора еще в тени, а умытый дядя Ича сидит уже за своей швейной машиной у раскрытого окна и строчит, как из пулемета. Вдруг раздается страшный, рыдающий вопль. Двор сразу пробуждается. Люди вскакивают с постели, протирают глаза.
— Что случилось?
— Ничего. Дядя Ича чихает.
— Ничего особенного.
Тем временем повсюду раскрываются окна и оконца, высовываются заспанные, растрепанные головки разных Зелмочков и выкрикивают со всех сторон:
— Будь здоров, дядя Ича!
— Живи долго!
— Сто двадцать лет живи!
Зато совсем другим человеком был дядя Юда, другим человеком — и притом странным. Это был столяр, тощий еврей с лоснящейся бородкой, с очками на кончике носа. Глядел он поверх очков — поэтому всегда казалось, что он сердится. Очки он, должно быть, носил для красоты и солидности. Он строгал, не снимая очков, ел, не снимая очков, без очков, кажется, только спал.
