Вторая картина была также прелестна. Несколько приятных молодых дам идевиц, un essaim de jeunes beautes, в костюмах одалиск и посреди их ДарьяМихайловна с гитарой в руках произвели эффект поразительный.
Третью картину спасла решительно Дарья Михайловна, потому чтоСемионович (Иаков) не только ей не содействовал, но даже совершеннонеожиданно свистнул, разрушив вдруг все очарование.
Грек с ружьем прошел благополучно.
Но само собой разумеется, что главный интерес все-такисосредоточивался на «Чиновнике». В публике ходили насчет этой пиесы разныенесообразные слухи. Многие уверяли, что будет всенародно представленстановой пристав, снимающий с просителя даже исподнее платье; но другиеутверждали, что будет, напротив того, представлен становой пристав, снимающий рубашку с самого себя и отдающий ее просителю. Последнее мнениеимело за себя все преимущества со стороны благонамеренности иправдоподобия, и потому весьма естественно, что в общем направлении онооправдалось и на деле. Максим Федорыч сильно трусил. Он видел, чтоСемионович совсем не так понял свою роль.
– Mais veuillez donc comprendre, mon cher, – говорил он, – ведьНадимов человек новый, но вместе с тем и старый… то есть, вот видители… душа у него новая, а тело, то есть оболочка… старая!.. Здесь-то, вэтом безвыходном столкновении, и источник всей катастрофы… vouscomprenez?
Но Семионович не понимал; он, напротив того, утверждал, что у Надимовадуша старая, а тело новое… и что в этом-то именно и заключается некатастрофа, а поучительная и вместе с тем успокаивающая цель пиесы: это, мол, ничего, что ты там языком-то озорничаешь, мысли-то у тебя все-таки теже, что и у нас, грешных.
Максим Федорыч был в отчаянии и не скрывал даже чувств своих.
– Все идет отлично, – говорил он в партере окружавшим его губернскимаристократам, – но Надимов… признаюсь вам, я опасаюсь… я сильноопасаюсь за Надимова… какая жалость!
И действительно, вместо того чтоб представить человека по наружностихолодного, насквозь проникнутого бесподобнейшим comme il faut и только вглубине души горящего огнем бескорыстия, человека, сбирающегося высказатьсвою тоску по бескорыстию на всю Россию, однако ж, по чувству врожденнойему стыдливости, высказывающего ее только княгине, Мисхорину, полковнику иДробинкину, Семионович выходил из себя, драл свои волосы и в одном местедошел до того, что прибил себя по щекам. Даже крутогорская публика как-тостранно охнула при таком явном нарушении законов естественных ичеловеческих, а Порфирий Петрович весь сгорел от стыда.
