Кстати, мысль о том, что бессознательное «я» человека часто угрожало его жизни и ставило крест на самых здравых его намерениях, — отнюдь не открытие недавних лет, хотя впервые она была четко высказана благодаря смелым квазинаучным исследованиям Фрейда и Юнга. То, что в человеке враждует его сознательное «я» с бессознательным, его ночная личина — с дневной, было замечено давным-давно. Платон в «Государстве» пишет: «Когда дремлет главное, разумное и кроткое, начало души, — начало дикое, звероподобное вздымается на дыбы... В таком состоянии оно отваживается на все, откинув всякий стыд и разум... Оно не остановится даже перед попыткой сойтись с собственной матерью... Оно осквернит себя каким угодно кровопролитием и не воздержится ни от какой пищи... Какой-то страшный, дикий и беззаконный вид желаний таится внутри каждого человека, даже в тех из нас, что кажутся вполне умеренными; это-то и обнаруживается в сновидениях»[6]. Если принять нашу гипотезу, то тот большой пласт иррациональности, который дает о себе знать на протяжении всей человеческой истории, становится хотя бы отчасти объяснимым. Если человек изначально был животным, способным видеть сны, то, вероятно, он был в то же время и чрезвычайно беспокойным животным; источником же его наибольших страхов являлась его собственная гиперактивная психика. На подспудную тревогу, постоянно снедавшую его, указывает хотя бы то, что человек очень рано научился употреблять опийный мак и прочие растения, вызывающие наваждения или оказывающие успокоительное действие.
Итак, современные психологи лишь поравнялись с Платоном. Теперь, вооружившись информацией о бессознательном — сколь бы отталкивающим и пугающим ни казалось зачастую его содержание, — мы должны лучше представлять себе положение древнего человека. По сути, он оставался голым в культурном отношении — в такой степени, что нам это очень трудно вообразить сегодня, — и, следовательно, крайне незащищенным от внутренних угроз. До тех пор, пока человек не покрыл свое несформированное «оно» прочным слоем культуры, его внутренняя жизнь (едва только покинувшая безмятежную животную летаргию), должно быть, кишела архаическими гадами и слепыми чудищами глубин. Быть может, это отчасти объясняет, почему первобытный человек долгое время отождествлял себя с известными ему животными, которыми был окружен: как знать, не вселяло ли в него их присутствие то чувство спокойной уверенности, которое сам он, встав на путь дальнейшего развития, уже успел безоговорочно утратить? В их существовании была некая устойчивость и безмятежность, которой он теперь мог лишь завидовать.
