Папа похлопал ладошкой по кровати и попытался выбраться из-под простыни мимо мамы — она уже подошла и рассеянно гладила его по лысине. Мама сказала: «Сиди-сиди». Я заметил, что папа без штанов, отвернулся, не глядя поправил простыню и бодро спросил:
— Забрили, да, пап? Как ты, нормально?
Раздался неприятный звук. Я вздрогнул, мама тоже, хотя оба сообразили, что это дед скулит, сжав седую голову. А папа не обратил внимания. Он опять засиял и сделал губами так, будто пытался выдуть пузырь из жвачки. Пузыря не вышло, папа вдохнул и сделал так же еще, неловко засмеялся и замычал, с досадой хлопая ладонью по колену. Вдруг закивал, задрал голову и показал кулак с оттопыренным большим пальцем. Торжественно так.
Он говорить не может, понял я с ужасом. Онемел. И оглох тоже, что ли? Нет вроде. А немые только мычать могут?
Мысли бренчали у меня в башке медью в забытой копилке, а я, покосившись на маму, которая снова застыла с пальцами на скомканных губах, уже громко и весело вещал. Что-то. Про то, какой папа прикольный и хитрый, с работы сбежал и под одеялом прячется, а еще и замаскировался на всю голову, можно на рыбалку удрать или, наоборот, явиться на работу и сюрприз устроить всем, кто не узнает, а не узнает никто…
Я запнулся, набирая воздух для следующей серии, — в поединке, в том числе словесном, надо работать сериями. Но папа успел первым. Он скривил лицо и сказал:
— Ха!
Смеется, неуверенно решил я и посмотрел на маму. Она отвернулась. Но раз хакать так может, значит не немой? Папа задергал руками, чтобы я не отворачивался, скривился еще сильнее, выставил напряженные ладони перед собой и довольно четко произнес:
— Ха-ува ю?
По-собачьи наклонил голову, прислушался к эху, которого и в помине не было, для верности ткнул в мою сторону сведенными пальцами и повторил:
— Ю.
Я наконец сообразил. Ох как мне полегчало, когда я сообразил.
— Fine, thank you. But you, dad, как уж это, how are you feeling?[10] — спросил я, стараясь, чтобы улыбка не помешала говорить громко и отчетливо.
— Ныт су гуд ха пасыб… пасыббыу, быт ыттс оу-ки,[11] — ответил папа, запнувшись, но почти разборчиво.
Это бред, говорить с родным отцом на языке, который оба почти не знаем. Ладно, для простых вещей нам слов хватит, ими и обойдемся пока. Простые вещи и есть главные.
Мама смотрела на нас распахнутыми глазами, и они сверкали — слезами и надеждой.
— Наиль, — громко прошептала она, — ты понимаешь, что он говорит?
—
