— Мам, — сказал я. — А где папа и däw äti?
Рот у мамы скривился, она поспешно прикрыла его рукой и замотала головой так, что волосы закрыли лицо. Я вздрогнул и торопливо продолжил, стара ясь разжать кулаки, которые стиснулись до бесчувствия:
— Мам, они же тут, в этом отделении лежат?
Мама торопливо закивала, глядя на меня поверх пальцев. Волосы у нее убрались по бокам, кроме прядки, которая намокла и прилипла к худой щеке. Это было нестрашно, но очень тяжело. Невыносимо.
Мама невнятно сказала из-под ладони:
— Наиль, они такие… Такие…
Я осторожно забрал у мамы кружку, вернул ее на тумбочку, встал, стараясь не морщиться и не держаться за поясницу и ниже, и бодро сообщил:
— Да я сам пойду, вот и посмотрю. Какая палата?
— Нет, — сказала мама. — Нет. Я сейчас тоже, сейчас уже.
Она вытерлась и тихонечко высморкалась, виновато глядя на меня, извела на это кучу салфеток, которые поспешно запихнула в карман.
— Мам, там мусорка есть, — сказал я, показывая на здоровенный бачок с педалькой, который стоял у двери, под висевшим на стене зеркалом.
Мама, прищурившись, осмотрелась, решительно подошла к мусорке, долго гремела крышкой, но всетаки справилась. И тут до меня дошло, что мама близорукая. Опять. А у нее здесь ни линз, ни очков. Она еще и поэтому страдает.
— Мам, а там внизу аптека есть, может, линзы… — начал я и замолчал.
Мама меня не слушала. Она наконец заметила зеркало и поправляла перед ним волосы — деловито, как утром перед уходом на работу. Провела сквозь пряди пятерней вместо расчески, попробовала убрать волосы в одну сторону, в другую, наклонила голову в одну сторону, в другую, выпятила подбородок, улыбнулась и поделала губами совсем как Дилька, когда та пытается не заплакать. Я заморгал, а мама наотмашь, с треском закрыла лицо руками и зарыдала.
Я подскочил к ней, уперся лбом в сильно дергающееся плечо и забормотал:
— Мам, ну ты что, ну все хорошо, все уже, все, я обещаю…
Мама тонко пропела сквозь ладони:
— Наиль. Я такая страшная.
— Мам! — возмущенно сказал я, выпрямляясь.
Мама часто закивала, будто этот мой вопль ее окончательно убедил, сказала тихо и спокойно:
— Дохлая, старая и страшная.
И всхлипнула.
— Мам, ты что, дура, что ли! — почти заорал я.
Не была она страшной. Мама, конечно, не мисс мира сейчас, худая, усталая и, как это, изможденная, лицо в красных пятнах, и нос блестит — но это сама виновата, зачем рыдать-то столько. И она, конечно, не выглядела красивущей, как неделю назад, когда вся эта жуть начиналась. Ну и слава богу. На фиг нам такая красота. И ей тем более.
