А Лизе жить в родном городе Ветрове, про который Александр Николаевич сказал, что — какой же это город, одно убожество, и он не понимает, как люди в нем вообще могут существовать. Особенно в том районе, в новых домах, где как раз живет Лиза с матерью, бабушкой и Алешей, сюда, мол, только преступников ссылать. Что ж… и верно. В тридцатом году, бабушка рассказывала, всю их семью привезли сюда из-под Курска, в чем были, без вещей. Бабушкиных родителей, саму ее с мужем и грудной дочкой Зиной. Бабушка совсем молодая была, никакой работы не боялась — в лес так в лес, на торф так на торф. Родители, те даже обжиться тут не успели, сгорели друг за другом в один год. Их, как привезли, — сразу на канал, а бабушка с мужем молодые, их особо не трогали, работали, а в свободное время выстроили себе дом. И жили в нем до самой войны. Тут и Зинаида, Лизина мать, выросла. Потом уж в этом доме родился Сергей, старший брат, за ним Лиза, Светка, а последний — Лизин Алеша. Как же не родной город? За городом, на кладбище лежат прадед с прабабкой, вместе лежат, рядом, под крестами. А где материн отец, этого никто не знает, как ушел в первый день войны, больше ни весточки. Без вести пропавший — так и считается. Бабушка говорит, наверное, сразу погиб, таких, как он, кулацких-то сынков, в самые гиблые места гнали. Только разве он кулацкий сынок? Примаком был у бабушкиных родителей, да они и сами кулаки разве? Не было у них в селе кулаков. Это опять бабушка Лизе объяснила, тихонько, с оглядкой, чтобы мать не слышала. Услышит, подымет скандал, особенно если выпивши: «Молчать, старая! Чтоб у меня в доме без контры, дак! Хватит, всю жизнь мне изгадила!»
Бабушке прикрикнуть бы на дочь — нет, молчит, крестится, а то еще возьмет да прощения у той попросит. Чудная! В ноябре сорок первого, как стала подходить к Ветрову линия фронта, бабушку опять забрали и увезли куда-то на Урал. Не ее одну, многих. Называлось: «социально чуждый элемент». Собраться как следует опять не позволили, в двадцать четыре часа. А Зинаида осталась, пятнадцати лет, бабушка ее как раз перед тем устроила судомойкой в рабочую столовую. Потом, позже, там солдатская была столовая…
Вернулась бабушка только в пятьдесят шестом, дочь застала с трехмесячной Лизой на руках и с прозвищем «Палатка», а по дому ходил высокий да худющий Серега тринадцати лет. Ни кто чей отец, ни как жила — никаких ответов бабушка от дочки не получила. Одно: «Твоими молитвами, молельщица. В комсомол меня тогда за тебя не взяли, и никакой дороги. Какие мои дела — сама видишь». И все верно: отец, пропавший без вести, не лучше пленного, мать высланная… Бабушка — в ноги дочери, а та: «Ладно. Жить живи, а порядки свои наводить, я те наведу! У меня своя жизнь, тебя не спрошу, дак».
