Теперь Оадзь не разрешала развешивать мокрые сети для просушки. Она велела бросать их в свою вежу,— там она усаживалась на мокрые сети или забиралась под них, под самый низ. Она любила подремать там днем, а ночью спать со всеми своими детьми вместе, под сетью. И опять они посматривали оттуда так, словно хотели съесть старика, и старушку, и дочку их Акканийди.
Каждый день Оадзь зазывала старика в свою вежу. Тут она усаживала его с собой рядом на мокрые сети. Подсядет к старику потеснее, выбросит изо рта свой длинный язычок, липкий и белый, и облизывает щеки старика. Ласковым голосом говорит ему разные нежности, от этих нежностей у того спина и руки покрывались гусиною кожей, пуще всего на лице, а из усОв и бороды, из бровей медленно выпадали волос за волосом.
Стал старик совсем лысый. Оадзь тому рада — лижет и лижет его затылок и от удовольствия пузыри пускает и свою песню заводит на все лады, на все озеро. «Брю, брю, брю» да «рю-рю-брю-брю»,— так и заливается.
Старик, бедняга, сидит ни жив ни мертв, сам не свой, не знает, куда ему деваться. Тогда Оадзь начинает его утешать ласковыми словами, как она его съест и какие косточки отдаст обсасывать Востроглазке, а уж пятки обязательно даст пососать малышам — Горелому Пеньку и Мохнатому Мышку. У старика сердце замрет, замрет, да и закатится, и остановится. Не может старик дышать, не знай как, едва живой, выберется от Оадзи и уж не идет, а едва-едва ползет к своей старушке, к своей любимой дочке Акканийди.
Тут жена и Акканийди обмывали его и обсушивали, обтирали, обогревали у очага, и он засыпал, как малое дитя.
Вот что бывает, когда муж не слушает мудрой жены.
Плохое житье настало старику, и старухе, и любимой их дочери Акканийди. Оадзь не допускала прежнюю жену ездить за рыбой. Она сама, вместе со стариком, отправлялась на рыбалку.
Старик кое-как управлялся со своим большим хозяйством: и на озеро ездил, и на охоту ходил, и по дому все в порядке держал. Его старушка и Акканийди относили котел варева в вежу Оадзи. Старая старушка угощала Оадзю и детей, а Акканийди поскорее уходила в свою сухую вежу.
Ошиблись они в этом: не надо было Акканийди ходить в вежу Оадзи, не надо было, чтобы Оадзины парни видели Акканийди-девушку.
Однажды Горелый Пенек сказал своей матери:
— Я жениться хочу.
— А женись, сынок, я похвалю за ухватку!
— Как я женюсь? Я твой, я лягвы сын, а девка — невеста Пейвальке.
— А захочешь жениться — так женишься. Однако я взяла своего старика, и у меня есть муж.
