Я перевела дыхание и грозно уставилась на Ларку, продолжавшую пялиться куда угодно, только не на меня.
— Молчишь? — спросила я, поскольку, что говорить дальше, не знала: мои собственные догадки и размышления все еще казались мне чересчур смелыми и даже гениальными. Но поскольку Лариска продолжала молчать, я все-таки сделала попытку начать излагать их издалека. — Итак, — произнесла я голосом следователя или даже прокурора, — никакую свою дачу вы с Шурочкой в пятом классе не продавали…
— Тсс!.. — Ларка внезапно повернулась ко мне с умоляющим выражением на лице, приложив палец к губам и произнеся это свое «Тсс!» настолько неожиданно, что я вздрогнула и на самом деле умолкла. Я растерялась, потому что такого умоляющего выражения на лице красавицы Ларки за много лет нашей дружбы мне не доводилось видеть ни разу. — Пожалуйста, не так громко, — произнесла она сорвавшимся голосом. — Я тебе все расскажу, все… Я давно хотела, хотя это — тайна. Не моя тайна! Господи, да пойми ты… — На Ларкином лице отразилась настоящая мука. — Я расскажу, ты… ты вынудила меня. Шурочка, если узнает, не простит никогда.
Она как-то безнадежно махнула рукой, поднялась, отряхнула тщательно юбку, села обратно и действительно рассказала мне все… Во всяком случае, так я тогда думала.
Фрэд оказался пунктуальным, как Биг-Бен, наблюдательным, как шпион, и выдержанным, как дипломат.
В редакции он объявился без одной секунды три, вызвав тщательно скрываемое оживление среди женской половины сотрудников. Проявилось оно у каждой из моих коллег по-разному. Ниночка, слегка приоткрыв рот, вначале уставилась на элегантного Фрэда, приодевшегося в серый костюм. Потом покраснела, как маков цвет, и опустила глазки, немедленно начав суетливо передвигать с места на место бланки объявлений на своем столе.
Любочка Вышинская, напротив, побледнела, потом сняла очки и тут же стала походить на больную крысу. Затем с подчеркнуто рассеянным видом оглядела моего телохранителя с ног до головы, после чего, придав своей физиономии выражение, свойственное (так она, видимо, полагала) рассеянным гениям-интеллектуалам, принялась что-то писать и чиркать на листочке бумаги.
Лариска оказалась из всех дам, как обычно, единственной обладательницей чувства собственного достоинства, а следовательно, и мозгов. Хмуро глянув на Федора Степановича, она с неподдельным безразличием отвела глаза и вернулась к своему нынешнему, прерванному появлением гостя, занятию — мрачному ничегонеделанию.
