Пыль и жара встретили его на улице, солнце сияло ослепительно. Спешившие мимо девушки были очень привлекательны в своих пестрых летних платьицах, джинсы так славно облегали их выпуклые задики, грудки под легкими водолазками и блузками подрагивали так притягательно. Виг пялился на каждую, но ни одна даже не обернулась. Будь он из породы уличных приставал, выдал бы какой-нибудь на ушко открытым текстом: «Ты мне по вкусу, лапушка, пошли, договоримся» — или еще почище: «Есть кое-что в штанах, интересуешься — твое будет». Но так он не умел — и не особо жалел, зная от друзей-приятелей, что и этот способ редко себя оправдывает. Спустился к Дунаю, посидел там на каменных ступенях, глядя на реку; потом сбросил рубашку, башмаки, закатал штаны и принялся лениво болтать в воде ногами, наслаждаясь солнышком, а что, приятно; вот когда дошло по-настоящему: славная все-таки штука — отпуск, проводи время как угодно, ничем не связан, самому господу богу не обязан давать отчет. С рубашкой и обувью в руках пошел он вдоль берега по самым нижним ступенькам, по щиколотку в прохладной грязно-коричневой воде, отпрыгивая, лишь когда волной достанет от теплохода, речного трамвая или буксира, и посматривая на загорающие, целующиеся, обнимающиеся парочки. Это, правда, подпортило ему немножко настроение, но не глядеть он не мог — и до того засмотрелся, что чуть в Дунай не загремел, споткнувшись ненароком о чьи-то вытянутые ноги. С трудом устояв, Виг вдвойне перетрусил: ноги принадлежали высокому двадцатилетнему юнцу атлетического сложения; чего доброго, кобениться начнет, подумает, нарочно, или просто погонит, нечего, мол, глазеть, а то и в воду столкнет, захлебнешься запросто: Густи ведь и плавать не умел; но тот только поднял взгляд в блаженном полузабытье и махнул рукой, иди, ничего, улыбнулся даже, покладисто и великодушно, и опять потянулся к губам девицы, которая с сомкнутыми веками полулежала у него на груди.
От этой великодушной снисходительности, юношески неуязвимой щедрости Густав Виг почувствовал себя совсем дряхлым, никому не нужным стариком, впав в настроение куда более скверное, чем если б этот ладно скроенный юнец просто его поколотил. Поднявшись на набережную, он присел на чугунную тумбу, обсушил ноги, оделся и остался недвижно сидеть на горячем железе, чувствительно припекавшем ему задницу, подумывая почему-то о Дёрде Доже[23]: «Тоже, наверно, не сладко пришлось бедняге…» Дул иссушающе знойный ветер, мостовая, будто плавясь, сверкала на солнце, в глотке у Вига совершенно пересохло, в висках ломило и сердце так защемило от одиночества, все показалось таким бесцельным — и мысли, и стремления, и поступки, — что он взглянул на часы, тяготясь ничегонеделаньем больше, чем ожиданием обеденного перерыва в мастерской.
