Нет, она, конечно же, была женщина во всех отношениях нормальная (разве только позабыла с некоторых пор, что вообще женщина), просто этот коснувшийся ее обоняния резкий запах невольно привел на память постель (с чем же еще может связать воображение такую вот Юли), а от постели естественная ассоциативная нить протянулась к другой половине рода человеческого, мужчинам; не к Густи или кому-то другому, а так, вообще: что и они на свете есть, и у Магдольны что-то шевельнулось под ложечкой, щекотное какое-то чувство, побежав по всему телу, — не острое и не ясное, но все же внятное; неопределенное вожделение, которое с незамужних времен ее не посещало. Всего мгновение, но Магдольна встрепенулась, изо всех сил стараясь прогнать, подавить даже самое воспоминание о нем, но чувство-то было и осталось, затаясь где-то в глубине, и позже опять выглянуло, к пяти вечера совсем определясь и окрепнув. Юли пустилась меж тем выкладывать новости: Ади Клингера перевели на сезон в Балатональмади[20], место дивное и денег — во́, в понедельник к нему еду, комнату мне снял, пробудем там до конца лета, и Магдольна подумала: «Везет же паршивке, пол-лета на Балатоне прохлаждаться, в красивейшем месте, а дружок ее дуриком кучу монет тем делом огребет», и ревнивая досада заглушила посетившее ее было сомнительное чувство.
Разглядывая платье, поворачивалась она перед трельяжем. Как будто ничего. А Юли непрерывно тараторила у нее за спиной: «Первый сорт, цыпонька, просто зависть берет, ей богу, ты и не представляешь, как идет тебе, цены такому платью нет, хотя я, конечно, не к тому». Магдольна не слушала: всегдашняя ее подтекстовка; она изъянов искала, вдруг потом, дома, обнаружатся, когда наденешь. В талии вроде бы узковато, может, пополнела с тех пор, как мерку снимали, но лучше уж пусть так, фигура стройнее, отпустить — будет широко; а Юли все усердствовала с мелком в руках; то спереди одернет, то сзади, присев на корточки, то, пометив, поправит в проймах, то опять к себе повернет: «Дай-ка взгляну». Магдольна вертела шеей, пытаясь увидеть себя сзади и не следя, над чем там колдует Юли. Живот между тем стал словно бы поменьше и грудь поизящней, и на бедрах убавился лишний жирок.
— Ну? Нравится? — осведомилась Юли, добиваясь ответа, но Магдольна все смотрелась недоверчиво в зеркало. Что-то в ней появилось не свое, неузнаваемое. Юли подпорола бритвой шов на воротнике, зашпилила булавкой. — Вот теперь в самый раз! — вскричала она с воодушевлением. — Теперь, лапочка, сам черт не придерется. Снимай!
