Среди прочего она говорила тогда (в ходе первого их разговора, оказавшегося и последним) — как бы в качестве дополнительного аргумента и чтобы завоевать расположение старика, — мол, как здорово ладит Кашпарек с собаками, как справедлив с ними, ни для одной не делает исключения, уж она-то знает, как это важно, в школе тоже об этом все время приходится помнить; Кашпарек хмыкнул и про себя подумал, что не слишком учительница наблюдательна, ведь у него есть любимчики — это пули и легавый кобель, их он сразу выделил из всей своры: пули — за то, что она была умной, разборчивой, гордой и к тому ж отличалась какой-то благородной тактичностью — например, подбегала к нему без зова, лишь когда он был один, и тут же уходила в сторонку, если в этом момент к ним подскакивала другая собака; Бруно же он любил за доброту, переполнявшую бесшабашное сердце пса, за его безоглядную, самозабвенную преданность. С ними двумя Кашпарек больше всего любил разговаривать, потому что они отвечали ему, и Кашпарек понимал их ответы по выражению глаз и наморщенному лбу Бруно, по дрожанию щетинок на морде Лохматки, по движению ее носа, по деснам, которые показывались из-под вздернутой верхней губы; он знал, что означает высунутый язык, движения тела, особенно же хвоста, которым они могли сообщать весьма сложную информацию; Лохматка — та умела даже вращать хвостом, а Бруно, когда радовался, весь, от носа до кончика хвоста, ходуном ходил, извивался от счастья; это был высший пик, от которого шла большая шкала разумных ответов, вплоть до противоположного полюса, когда, поджав хвост, выгнув спину, подогнув задние лапы, Лохматка и Бруно пятились от какой-нибудь страшной или внушающей им отвращение вещи. Другие собаки не способны были столь же разнообразно выражать свои мысли (Кашпарек уверен был, что они и мыслят на куда более низком уровне); они и не радовались старику по утрам так же искренне, не привязаны были к нему так же сильно, как эти двое, а потому, что греха таить, Кашпарек не мог держаться с чужими собаками совершенно бесстрастно и рассудительно, как педагог обязан держаться с чужими детьми; это и погубило его, потому что вверенная ему сука пули на исходе весны понесла от легавого и тем навлекла на Кашпарека страшные беды.
Подходил к концу май; Кашпарек так полюбил свое новое занятие, словно всю жизнь ничем иным и не занимался; полюбил не только из-за собак: когда он с семью подопечными проходил по утренним улицам, не было человека, кто бы не остановился, не оглянулся бы на него с улыбкой; Кашпарек тоже улыбался в ответ, улыбался доверительно и немного лукаво, как человек, который только и думает о каком-нибудь добром розыгрыше; но в одно прекрасное утро он обнаружил, что у Лохматки началась течка. По ней еще нельзя было ничего заметить, но Бруно, когда он, восторженный и бесшабашный, влетел, как обычно, в компанию, вдруг как будто совсем ошалел и, невзирая на окрики и укоры Кашпарека, устроил вокруг пули такой танец, такой каскад сумасшедших прыжков, что нельзя было не понять: дружеские его чувства к Лохматке переросли в неудержимую страсть; тут-то Кашпарек и заподозрил неладное и обстоятельно осмотрел суку. Опасения его подтвердились. В тот день Кашпареку еще удалось благополучно доставить хозяевам вверенных ему собак, потому что в Лохматке пока только набирало силы новое состояние; но старик понимал, что часы целомудрия Лохматки сочтены, и в тот день, если бы нашелся какой-нибудь человек, кто обратил бы внимание на душевное состояние старого мусорщика, он наверняка поразился бы, с каким озабоченным и встревоженным видом выполняет свои обязанности маленький старик в синей блузе. Кашпареку и в голову не пришло сообщить о своем открытии докторше и дней десять-двенадцать не брать у нее Лохматку: роль свою при собаках он считал немного похожей на роль деревенского свинопаса при стаде, а потому и улаживание любовных взаимоотношений между питомцами рассматривал как свою прямую задачу.
