…Но она все же вернулась. Она не была такой жестокосердной, как я предполагал. Я встал, поцеловал полу ее одежды и, плача и кашляя, упал к ее ногам. Я терся щекой о ее колени и несколько раз назвал ее настоящим именем. Ее настоящее имя имело как будто какое-то особое звучание. Но в сердце своем, в глубине своего сердца я повторял: «Потаскуха, потаскуха». Я обхватил и целовал икры ее ног, и они имели вкус огуречной кожуры — горьковатый, нежный и терпкий. Я так плакал, так плакал… не знаю даже, сколько прошло времени. Когда я пришел в себя, ее уже не было.
Меньше мгновения я ощущал в себе все радости и все «страдания человечества, и, переживая это, я сидел перед коптящим светильником так, как сидел перед прибором для курения опиума или как оборванный старик сидел перед своим хламом. Я неподвижно сидел на месте и, не мигая, смотрел на струю копоти, поднимающуюся от светильника. Копоть, как черный снег, оседала у меня на руках и лице. Когда кормилица принесла мне миску ячменной похлебки и плов с курицей, она, увидев меня, завопила от ужаса, бросилась назад, выронила из рук поднос с едой. Мне было приятно, что я ее по крайней мере напугал. Я поднялся с места, срезал щипцами фитиль и подошел к зеркалу. Растер сажу по лицу. Какая жуткая получилась физиономия! Пальцами я оттягивал нижние веки и отпускал их, раздирал рот, я надувал щеки, задирал кверху бороду, закручивал ее с двух сторон, ужасно гримасничал — лицо мое, оказывается, обладало способностью корчить удивительнейшие, смешные и страшные, рожи. Я точно бы выявлял таким образом все облики, все смешные и страшные, неправдоподобные формы, спрятанные в моем существе. Я знал, что это мои рожи, чувствовал, как я их делаю, и в то же время они казались мне смешными. Все эти рожи были во мне, они были мои. Страшная маска преступника и маска смешная, они менялись от одного лишь прикосновения кончика пальца. Облик старика, читающего Коран, облик мясника, облик моей жены — всех их я видел в себе. Они точно бы отразились во мне. Все эти физиономии были во мне, но ни одна из них не была моей.
Состав и черты моего лица разве не получились в результате неведомого начального толчка, в результате соблазна, соития, наследственного отчаяния? Я был хранителем этого наследственного груза. И разве посредством безумного и смехотворного чувства мысли мои помимо воли не были направлены на сохранение этих черт в облике? Возможно, только в момент смерти мое лицо освободится от оков соблазна и примет свой естественный вид, тот, который оно должно иметь.
