Я прозвал ее потаскухой, ибо ни одно другое слово к ней лучше не подходит. Я не хотел говорить: «Моя жена», ведь мы не были на самом деле мужем и женой, и я не хотел лгать сам себе. Я всегда, постоянно называл ее потаскухой, и это слово имело для меня особую привлекательность: ведь я избрал его потому, что она сама первая ко мне пришла. Это тоже было одной из ее хитростей. Нет, она не питала ко мне никакого расположения, да и могла ли она питать к кому-нибудь расположение? Развратная женщина, которой один мужчина нужен для удовлетворения похоти, другой — чтобы кокетничать с ним, а третий — для того, чтобы его мучить. Не думаю, чтобы она ограничивалась даже и такой тройкой. Меня она выбрала специально, чтобы мучить. Да, по правде говоря, лучше она и не могла выбрать, но я-то ее выбрал потому, что она была похожа на ее мать, потому, что у нее было неуловимое отдаленное сходство и со мной, и теперь я не только любил ее, а и все атомы моего тела ее желали. Особенно середина моего тела. Я не хочу скрывать мои истинные чувства под покровом слов о божественной любви, а если я обвешаю все литературными побрякушками, будет просто неприятно. Мне казалось, что вокруг середины моего тела колеблется какое-то сияние, вроде тех нимбов, которые рисуют вокруг голов пророков и святых, а сияние вокруг середины ее тела — конечно, дурное для меня сияние — притягивает этот мой нимб со страшной силой.
Когда мне стало лучше, я решил уйти. Уйти, затеряться, как прокаженная собака, которая знает, что издохнет, как птицы, которые перед самой смертью прячутся. Рано утром я встал, оделся, взял с полки два хлебца и бежал из дому так, что никто не заметил, бежал от беды, которая на меня навалилась, без определенной цели, бежал по улицам от этой черни с похотливыми физиономиями, цель которой — погоня за деньгами или удовлетворение похоти. Мне не было надобности смотреть на них всех: любой из них был таким же, как все остальные. Все они были: рот, потом висит связка кишок, а дальше — половой член.
Внезапно я почувствовал, что стал сильнее и бодрее, ноги мои пошли так быстро и легко, как я даже и вообразить не мог. Я почувствовал, что освободился от всех цепей жизни, распрямил плечи — это был мой обычный жест в детстве, каждый раз, когда я освобождался от какой-нибудь тяготы или ответственности, я обязательно распрямлял плечи.
Солнце поднималось все выше и жгло, и я постепенно вышел на тихие, безлюдные улицы, на которых стояли серые дома удивительнейших геометрических очертаний: кубы, призмы, конусы с маленькими темными дверками и оконцами. Дома казались запертыми и такими покинутыми, как будто никогда никакое существо и не могло жить в них.
