Может быть, она тогда предпочла бы мне любое животное, индийскую кобру или дракона? Я хотел провести с ней хоть одну ночь и чтобы мы умерли, обнимая друг друга, — я думаю, это было бы высшим итогом моей жизни, моего существования.
Казалось, что эта потаскуха извлекает из моих мук какое-то особенное наслаждение. Пожиравшей меня боли ей все было мало, и я в конце концов забросил все дела, перестал выходить на улицу и сидел дома, как труп, случайно сохранивший способность двигаться. Никто не знал о тайне наших отношений — лишь моя старая няня, единственная поверенная моего медленного умирания, меня упрекала. Люди же, жалея ту потаскуху, перешептывались, и я иногда слышал: «Как только эта бедная женщина терпит своего сумасшедшего мужа?». И они были правы, потому что степень моего унижения была неправдоподобной.
С каждым днем я все худел, каждый день я брился, смотрел на себя в зеркало и видел, что щеки мои становятся все краснее, цвета мяса, висящего перед лавкой мясника, тело — в жару, а глаза, точно у пьяного, и выражают отчаяние.
Мое новое состояние меня радовало, я видел в своих глазах дымку смерти, видел, что я скоро должен уйти.
Наконец позвали лекаря, лекаря этой черни, нашего домашнего лекаря, который, как он любил говорить, всех нас вырастил. Он явился в белой чалме, с бородой в аршин, и стал вспоминать, как давал моему деду снадобье, восстанавливающее мужскую силу, как вливал мне в рот молоко с сахаром и заставлял мою тетку пить слабительное. Явившись, он сел у моего изголовья, пощупал пульс, посмотрел язык и велел мне пить ослиное молоко и ячменный отвар, а также два раза в день нюхать пары камеди и мышьяка, потом дал кормилице несколько длинных рецептов, включавших в себя какие-то удивительные отвары и масла: толченый иссоп, оливковое масло, растертую лакрицу, камфарное масло, толченый лавровый лист, ромашковое масло, пещерное масло, льняное семя, зерна из сосновых шишек и прочую ерунду.
Мне становилось хуже. Только моя кормилица, она была и ее кормилицей, старая, седая, сидела в углу комнаты у моего изголовья, клала мне на лоб холодные компрессы, приносила отвары. Она говорила со мной о разных событиях моего детства и детства той потаскухи. Например, она мне рассказала, что моя жена с колыбели имела привычку грызть ногти на левой руке и грызла их так, что пальцы изъязвлялись. Иногда кормилица рассказывала мне сказку. Мне казалось, что эти сказки как бы ведут вспять мою жизнь и снова пробуждают во мне детство. Они ведь связаны с воспоминаниями той поры, поры, когда я был совсем маленький и спал с моей теперешней женой бок о бок в люльке — большой люльке для двух детей. Я хорошо помню, кормилица рассказывала тогда эти самые сказки. Теперь те места этих побасенок, которым я раньше не верил, стали для меня чем-то вполне естественным, ибо болезнь породила во мне новый мир, мир неведомый, призрачный, полный образов, красок и желаний — их нельзя представить себе здоровому — и я с наслаждением и неизъяснимым трепетом ощущал над собой власть этих сказок, ощущал, что стал снова ребенком. В настоящий момент, когда я пишу эти строки, я сопричастен этому чувству, все эти чувства принадлежат настоящему моменту, а не прошлому.
