Вавочка рассыпалась в разных проектах, но Танеев только молча поклонился, и вот прошло уже три дня, он не был ни разу. Бросив Бодлера, Лина перешла к роялю и сыграла тот последний вальс, который они танцевали вместе. Затем она нервно захлопнула крышку рояля и легла на кушетку. Из корзины жасминов, приютившихся недалеко на столике, шёл одуряющий аромат, тишина в доме стояла мёртвая, только в камине чуть-чуть потрескивали догоравшие угли — и все обрывки музыки, поэзии, разговоров о любви и томлении невысказанного желания, весь светский нездоровый угар, среди которого она жила последнее время, обступил её; всё, как туманные грёзы, надвинулось на неё, и она лежала едва дыша, лицо её горело, грудь подымалась неровно, длинные опущенные ресницы вздрагивали, и вдруг сердце Лины замерло, в передней резко и коротко звякнул колокольчик. Послышались заглушённые шаги Вари, щёлкнула дверь, и по залу раздались знакомые, лёгкие, торопливые шаги. Лина закрыла глаза и лежала не шевелясь. В уме её блеснула лукавая ребячья мысль: «Что он скажет, когда увидит меня спящей?»
Он ничего не сказал. Две сильные руки охватили её стан, горячие губы жадными поцелуями закрыли рот, и глаза её встретились в упор с потемневшими от страсти властными серыми глазами. Лина рванулась, она хотела кричать и вдруг с тихим, сдавленным рыданием обвилась сама руками вокруг его шеи.
— «Il y a un Dieu pour les voleurs, et pour les officiers»… [10] — говорил смеясь Танеев. — В прихожей меня встретила Варя и сказала, что у Анны Григорьевны такая мигрень, что она ей каждые пять минут ставит горячие компрессы. Я объявил, что сам запру за собою дверь, и чтобы она и не говорила старой барыне, кто приходил — и вот… Но вы плачете? — Лина, mon adorée [11], о чём? — Никогда не надо думать о том, что случилось. Прошедшее, как и будущее, не принадлежит человеку — одно уже — другое еще не в его власти, и этому надо покориться. Вы всё плачете? Вы отравите мне моё прощание, — без ваших слёз я унёс бы об вас самое поэтическое, самое чудное воспоминание. — Я пришёл собственно проститься.
— Проститься? — Лина села на кушетку и широко открыла глаза.
— Да разве Вава не говорила вам? — Quelle tЙte de linote? Я переведён в Варшаву и сегодня, — он вынул часы, — да, через час, я буду уже катить с экстренным поездом в свой новый полк.
— Вы уезжаете! Зачем же, зачем же? Как же я посмотрю теперь в глаза мужу? — Я думала, вы любите меня. Вы не знаете, не имеете понятия, как добр Michel, как он меня любит; если я сознаюсь ему, если вы скажете ему, что любите меня, — вы знаете, он отстранится, он всё, всё сделает, чтобы дать мне свободу.
