Потому-то Гаврило такъ и пораженъ былъ, повидимому, пустымъ письмомъ, — никакъ онъ не могъ понять поступковъ сына и того, чтобы земля «не давала для него никакого интересу»…
Въ тотъ памятный годъ, когда всѣ жители въ его собственной деревнѣ пустились во вся тяжкая рыскать за пропитаніемъ, котораго вдругъ не хватило, когда явилась неожиданно такъ называемая «нужда», состоявшая, какъ извѣстно, въ томъ, что у жителей пучило животы и Гаврило вмѣстѣ съ прочими бѣжалъ сломя голову въ дальній городъ. Требовалось достать пищи во что бы то ни стало, немедленно, почти сейчасъ, разсуждать было некогда, хлѣба, — во что бы то ни стало и за какую угодно цѣну, — и Гаврило прибѣжалъ въ городъ. Подгоняемый этимъ ужасомъ, онъ напалъ съ радостнымъ остервенѣніемъ на представившееся ему въ скоромъ времени мѣсто. Это было безпримѣрное счастіе въ то время: онъ попалъ въ сторожа въ конторѣ при вновь строющейся желѣзной дорогѣ. Всѣ его обязанности состояли — кажись, чего проще! — въ томъ, что онъ утромъ долженъ былъ подметать контору березовою метлой, а весь остальной день стоять у двери и «не пущать». Въ этотъ памятный годъ рабочіе отдавались почти изъ-за хлѣба, но, несмотря на ничтожность заработной платы, наплывъ былъ такъ густъ, что контора большинству отказывала, а такъ какъ жители все-таки нагло лѣзли и надоѣдали, то она и распорядилась — «гнать силой». И Гаврило гналъ. «Куда? Поворачивай оглобли!» — кричалъ по цѣлымъ днямъ Гаврило; если слова не дѣйствовали, онъ давалъ по шеѣ, - словомъ, исполнялъ свои обязанности нещадно и добросовѣстно, даже лицо сдѣлалось у него звѣрскимъ, и въ какой-нибудь мѣсяцъ онъ такъ остервенился, что трудно было узнать его: изъ робкаго, пугливаго мужичка съ чернымъ лицомъ и съ пѣгою бородой онъ сдѣлался цѣпнымъ псомъ, котораго пріучили лаять и кусать. Но не долго Гаврило усидѣлъ на своемъ мѣстѣ и кончилъ чрезвычайнымъ скандаломъ. Въ день получки жалованья онъ напился мертвецки-пьянымъ и, стоя у двери, то ругался, то рыдалъ, рыдалъ навзрыдъ, послѣ чего сейчасъ принимался отборными выраженіями ругаться съ кѣмъ попало; между прочимъ, обругалъ какого-то барина, занимавшагося въ конторѣ, за что и былъ сію же минуту побитъ и прогнанъ. Послѣ этого онъ еще нѣсколько дней шатался по городу, въ поискахъ за работой, проночевалъ нѣсколько ночей подъ заборами и поплелся домой. Дома, на всѣ разспросы о его промысловыхъ приключеніяхъ въ городѣ, онъ ничего путнаго не могъ отвѣтить. «Былъ сторожемъ… дулъ по шеѣ!» — говорилъ онъ въ замѣшательствѣ. — «Ну, а еще что же?» — спрашивали у него. — «Что же еще?… Больше ничего», — возражалъ онъ, окончательно спутавшись, и не понималъ самъ, что собственно съ нимъ тогда случилось. За что онъ получалъ жалованье и зачѣмъ «дулъ по шеѣ»? Этотъ, прожитый внѣ его обычной сферы, мѣсяцъ кажется ему до того нелѣпымъ, что онъ не можетъ вспомнить о немъ безъ замѣшательства.
