— А что? — спросилъ съ живостью Гаврило.
— Думаю, что насчетъ земли чего не будетъ-ли. Меня и беретъ раздумье, заниматься-ли хлѣбопашествомъ, или ужь лучше бросить это дѣло, потому какъ нѣтъ судьбы…
Внутреннее состояніе двухъ пѣшеходовъ совершенно перемѣнилось. Гаврило былъ взволнованъ, Болотовъ сталъ равнодушенъ. Послѣднія свои замѣчанія онъ сболтнулъ такъ, отъ нечего дѣлать, нисколько не вѣря своимъ словамъ, и вралъ потому, что на самомъ дѣлѣ давно уже и не думалъ объ этомъ предметѣ, сдѣлавшемся для него чуждымъ и непонятнымъ. Между тѣмъ, это вскользь сказанное замѣчаніе вызвало цѣлую душевную бурю въ Гаврилѣ. Онъ что-то вдругъ сталъ припоминать… и припомнилъ. Прошлое, забытое въ продолженіе долгой пустяшной жизни, не позволявшей отдохнуть ни минуты, сразу вернулось, заполонило всю голову бѣдняги и заставило забыть и Шипикина, и бычка, и двѣ десятины, и все, что за минуту передъ тѣмъ казалось ему важнымъ. Гаврило съ какимъ-то ожесточеніемъ запустилъ обѣ пятерни въ волосы, поскребъ съ шумомъ голову и опустилъ руки.
Когда они подходили къ усадьбѣ Шипикина, Гаврило уже оправился отъ нахлынувшихъ на него мыслей. Передъ нимъ снова стоялъ вопросъ жизни и смерти: «дастъ или не дастъ?» Гаврило снова ужасался и, когда они совсѣмъ подошли къ усадьбѣ, онъ выразилъ на лицѣ и словахъ величайшій испугъ. «Не дастъ!» — рѣшилъ, заранѣе подготовляя себя къ самому худшему. Зять успокоилъ его. Только просилъ не казать глазъ барину, который тогда, ежели откроется обманъ, дѣйствительно ужь не дастъ. Въ виду этого, Болотовъ даже посовѣтовалъ Гаврилѣ совсѣмъ отойти прочь, спрятаться куда-нибудь. Гаврило на все былъ согласенъ, хоть бы въ землю провалиться на время переговоровъ съ бариномъ, и ушелъ.
Невдалекѣ отъ самаго дома стоялъ сѣнной сарай, двери его были, въ счастію, отворены, людей вблизи не было. и Гаврило зашелъ туда. Босыя ноги его сильно озябли, да и самъ онъ весь чувствовалъ необходимость обогрѣться, потому что на улицѣ стояла слякоть — шелъ не то дождь, не то снѣгъ, а вѣрнѣе — какіе-то помои лились съ неба. Весна еще не установилась. Чтобы отдохнуть и обсушиться, Гаврило закопался въ сѣно, воткнувъ въ него сперва ноги, потомъ туловище и оставивъ открытою только голову. Онъ ни о чемъ не думалъ. Передъ нимъ стоялъ двойной вопросъ: «дастъ или не дастъ?» Его онъ и рѣшалъ, причемъ мысленно хвалилъ барина, въ самыхъ ласковыхъ выраженіяхъ, если тотъ воображаемо давалъ ему, или въ самыхъ отборныхъ словахъ ругалъ, если не видѣлъ съ его стороны никакого снисхожденія. Конечно, это нельзя назвать размышленіемъ.
