Въ голосѣ Горѣлова звучало негодованіе.
— Конечно, подлости эти существуютъ въ нашихъ мѣстахъ.
— Не то онъ полоумный, не то дуракъ! Все у него идетъ въ раззоръ, все валится, а онъ вниманія не обращаетъ, только и есть эта жадность къ монетѣ…- Горѣловъ внезапно остановился, на мгновеніе задумавшись. — Или ужь въ самомъ дѣлѣ измотался онъ, песъ его знаетъ? — сказалъ онъ.
— Да, нехорошо у насъ.
— Вотъ я и хочу у тебя спросить, насчетъ чего хлопочутъ въ губернѣ? Въ какомъ нынче значеніи житель-то нашъ? Слыхалъ я, что въ мѣщане приписываютъ… или останется онъ на прежнемъ положеніи?
— Хлопочутъ, чтобы какъ лучше ему было, — возразилъ учитель. — Ты вотъ не умѣешь читать, а я читалъ газету. Прямо написано: дать мужику въ нѣкоторомъ родѣ отдыхъ.
— Облегченіе?
— Облегченіе. По крайности, чтобы насчетъ пищи было благородно.
— А насчетъ прочаго? — съ тоской спросилъ Горѣловъ.
— Ну, въ отношеніи прочаго я тебѣ ничего пока не могу сказать. Пока не вычиталъ. А какъ вычитаю, приходи, разскажу досконально.
Настало длинное молчаніе. Учитель молчалъ, потому что дѣйствительно «пока ничего не вычиталъ» и ничего не зналъ. Горѣловъ понуро сидѣлъ на порогѣ. Кажется, что онъ уже раскаивался. Развѣ онъ это хотѣлъ сказать? Въ немъ билось что-то глубокое, таинственное, онъ хотѣлъ узнать самую середину, сердце своей мысли, допытаться до самаго послѣдняго корня мучившихъ его вопросовъ, а вышли какіе-то «полоумные пустяки». Когда онъ поднялъ голову, выраженіе его лица было ужь совсѣмъ новое.
— А я такъ думаю, не миновать ему казни! — сказалъ онъ.
— Кому казни? — удивленно спросилъ учитель.
— Да жителю-то.
— Что ты говоришь?
— Да такъ… Не минетъ онъ казни. Помяни ты мое слово: будетъ ему казнь! Ужели же пользу ему возможно сдѣлать, ежели онъ ополоумѣлъ? Говоришь, хлопочутъ, да Господи Боже мой, зачѣмъ? Стало быть, пришелъ же ему конецъ, какъ скоро онъ все одно что оглашенный. Нѣту ему больше ходу, и никто не воленъ облегчитъ его. Не знаю… не знаю, какъ нашимъ ребятамъ… имъ бы помочь, а нашему брату, древнему жителю, ничего ужь намъ не надо! Одна единая дорога нашему брату старому жителю — къ бочкѣ грѣшной…
— Въ кабакъ?
— Пря-амехонько въ кабакъ! По той причинѣ, что никто не воленъ дать намъ другой радости, окромя этой…
Настало опять молчаніе. Синицынъ страдательно глядѣлъ на Горѣлова.
— А ты пьешь?… Я что-то не слыхалъ, — сказалъ онъ. Горѣловъ покачалъ головой.
— Извиняй, что утрудилъ. Поздно, кажись. Пойду домой.
