— Так ты, Геронакс, тоже считаешь войну видом общего безумия? — лукаво спросил Сократ, смеясь. — Я полагал, что такая мысль пришла в голову лишь мне одному…
— Благоденствия вам, Сократ и Геронакс, — вмешался в разговор продавец овец и коз. — Не только леса и рощи пострадали. Посмотрите, что стало с пастбищами! Негде пасти лошадей, коров, коз и овец. Все затоптано, испорчено или полито кровью. Водоемы и реки загрязнены, полны гнили, мусора и трупов животных. Кустарники на склонах вытаптываются и исчезают, потому что в летнюю жару скот угоняют в горы. А внизу их вырубают те, кто оставляет животных на равнине: чтобы кормить коз, обрезают молодые ветки с листочками. Не осталось дубов, негде собирать желуди, чтобы кормить свиней.
— Ты прав, Эвипп, от неразумной войны пострадали все: и люди, и животные — домашние и дикие, и земля, и водоемы — реки и озера, и растения, и горы, и равнины, — лицо Сократа стало цвета печали — серым. — Гнев богов за неразумность людей велик. Потеря добродетели — потеря могущества и славы. Любезные Геронакс и Эвипп, если вы меня простите, что мешаю вашей торговле, то я бы хотел рассмотреть с вами один вопрос, на который у вас, возможно, найдется более полный ответ, чем те жалкие догадки, что есть у меня.
— Не только мы, но и все, кто собрался тебя послушать, Сократ, охотно примут участие в беседе. Но, как мне кажется, Сократ, ответ на вопрос, который ты собираешься искать, ты уже нашел и без нас. Ты, видимо, хочешь, чтобы мы тоже узнали то, что ты нашел, — под улыбки собравшихся сказал Эвипп, указывая рукой на людей, которые полукругом встали около повозки Геронакса, прижав бедного мула к колесу так, что он нервно оглядывался и мотал головой, словно размышляя, лягнуть или укусить кого-либо из давящих на него.
— И что это за вопрос? — спросил кто-то нетерпеливо позади Сократа, который, обернувшись на голос, хитро прищурил глаза и улыбнулся.
— Если ты похож на отца, когда тот был молодым, не только лицом, но и своим желанием побыстрее все узнать, то, я думаю, ты один из сыновей Лизиса.
— Ты прав, Сократ. Я — Фаррасий, младший и единственный оставшийся в живых его сын. Остальные шестеро ныне тихо лежат в кипарисовых гробах в общей могиле по дороге к роще Академа, — молодой человек отвернулся, чтобы скрыть невольные слезы.
— Знаю твоего отца, передай ему поклон и пожелания иметь силу, чтобы пережить такое горе. Не раз видел его работу в эфебионе[3]
