— Вы тоже там были? — Сергей украдкой покосился на ссадину.
— А-а, — перехватив его взгляд, отмахнулась девушка. — У меня ерунда, — ее снова передернуло от пережитого страха.
Военный остановился, подбросил ладонь к козырьку и представился:
— Моя фамилия Вересков. — Подумав, повторил уже не столь официально: — Сергей Вересков.
Девушка доверчиво протянула ему ладошку лодочкой.
— А я Таня, — потом спохватилась и произнесла очень чинно: — Татьяна Алексашина.
И они улыбнулись друг другу.
Стремительными, легкими шагами по длинному коридору здания МЧК на Большой Лубянке расхаживал взад-вперед, сосредоточенно думая о чем-то, Дзержинский. Большие пальцы ладоней заложены за широкий солдатский ремень, голова опущена, взгляд сосредоточен. Спешащие по делам сотрудники здоровались в ним без удивления — все знали привычку председателя разгуливать по коридорам. Но немногие догадывались о происхождении этой привычки. Треть своей жизни — четырнадцать лет — Феликс Эдмундович провел в тюрьмах и на каторге. Долгие годы заключения породили острую подсознательную неприязнь к замкнутому пространству, пускай в настоящее время таковым был достаточно просторный служебный кабинет. И сидеть в тюрьме в дневное время полагалось только на закрепленном, чтоб надзиратель в глазок мог всегда видеть, табурете. Вот почему и любил Дзержинский, когда хотел поразмышлять над чем-то очень серьезным, отмеривать версты по коридорам комиссии.
На плечах каким-то чудом удерживалась наброшенная длиннополая шинель. Эта широко известная его привычка тоже от тюрьмы. В камерах и казематах всегда было холодно, заключенные ни днем, ни ночью не снимали полосатый арестантский халат. И Феликс Эдмундович еще несколько лет после выхода из Бутырской тюрьмы носил в помещении шинель внакидку… Правда, и в помещениях МЧК было нежарко — дрова для отопления выделялись по строгому лимиту далеко не в достаточном количестве.
Дзержинский уже тогда был болен, сильно болен, но не позволял себе и думать об этом. Быстрая ходьба была и своего рода отвлечением от постоянного недомогания. Движения взбадривали, улучшали самочувствие, собственно говоря, ничего другого противопоставить болезни Феликсу Эдмундовичу было нечего, тем более что в целебную силу медикаментов он не слишком и верил. Подобное отношение к собственному здоровью, по тогдашним представлениям, естественно безразличное, было характерно для большинства профессиональных революционеров, особенно бывших политкаторжан. Они все держались на ногах без помощи медиков, следовательно, оставались на посту ровно столько, сколько позволяло оставшееся здоровье, умноженное на трудно измеримый коэффициент воли и чувства долга перед партией, народом и страной.
