Теплое дыхание струилось из лошадиных ноздрей пухлыми белыми комочками пара, которые, всплыв к черным плюмажам, венчавшим головы животных, таяли в колючем морозном воздухе.
Тилли стояла у окна спальни, зажав ладонью горло — не для того, чтобы не дать пролиться потоку слез (все они уже были выплаканы долгими бессонными ночами), а чтобы удержать протяжной стон, готовый в каждую секунду вырваться наружу. Огромным усилием сдерживаемый стон в любой момент мог перейти в вой, подобный тому, каким встречали ирландки в шахтерских лачугах весть о гибели еще одного из своих мужчин.
Катафалк был установлен напротив парадной двери, за ним, вдоль всего двора и даже загибаясь за угол особняка, выстроился ряд экипажей. Занавески во всех окошках были задернуты, лошади покрыты черными попонами. Экипажи стояли и на всем протяжении дороги, ведущей к усадьбе — где-то вдалеке она сливалась с большой дорогой. Соседи и друзья покойного уже заняли в них свои места и приготовились отдать своим кучерам приказ следовать за колясками, в которых поедут родные и близкие.
Возле каждой пары лошадей стоял грум в шляпе с высокой тульей, повязанной длинными, свисающими с полей вниз черными лентами. Вся эта сцена была похожа на картину, написанную лишь двумя красками: белой и черной. Было холодно. Единственными цветными пятнами в массе облаченных в траур фигур выделялись лица: одни побелевшие, другие розовые, третьи, багровеющие румянцем. На всех присутствующих были черные перчатки.
Когда гроб начали сносить по ступеням к катафалку, глаза Тилли неотрывно следовали за ним, однако ничто внутри нее не прошептало: «Прощай, Марк». Она знала, что в этом богато отделанном гробу покоится лишь его искалеченное тело. Но вот его дух она ощущала по-прежнему отчетливо рядом с собой, вокруг себя, в этой комнате, где он жил, где оба они жили целых двенадцать лет. Внезапно ей показалось, что она будет счастлива, если сможет взять эту комнату с собой, будучи вынужденной покинуть Мэнор. Правда житейская мудрость подсказывала: как только она уйдет из этого дома, время начнет стирать память о Марке, пока не останется только блеклая тень его образа, постепенно утихнет и боль в ее сердце. И Тилли тут же подумала, что хорошо бы одним прыжком преодолеть годы, и оказаться сразу в глубокой старости… Потому что вместе с возрастом приходит успокоение.
Тилли вспомнила своих деда и бабку, заменивших ей, пятилетней, родителей, и ставших для нее отцом и матерью — любящими, заботливыми, нежными. Скорее всего чересчур любящими, чересчур заботливыми, чересчур нежными. Их нежность и забота не подготовили ее к тем взрывам враждебности, которые обрушились на нее с пятнадцатилетнего возраста и преследовали по сей день. Живое воплощение агрессии в этот момент как раз спускалось по лестнице: Джесси-Энн. Тилли никак не удавалось воссоединить ее с причудливым именем миссис Долмэн Картрайт. Джесси-Энн никак не походила на миссис Долмэн Картрайт. Даже в своем элегантном траурном туалете она была все той же низенькой, толстенькой, сварливой бабенкой, до сих пор не сумевшей понять, что значит быть настоящей дамой, настоящей леди.
