Воронцов усмехнулся в бороду и погрузился в раздумья. Солнышко припекало уж вовсю, воздух загустел и наполнился тем, присущим лишь летним месяцам ароматом, что отзывается в самом естестве человеческом неизьяснимым блаженством. Инжиха заискрилась, засверкала милионном огней, заплескала весело телом своим, словно столичная кокетка. Соловьиные переливы неслись теперь со всех сторон, вибрируя и перекликаясь в летнем упоении…
— А ведь я Вам, Андрей Михайлович, дурака загоню под шкурку, — с ленцой произнес Кушаков, — Вы как есть, бархотка. Вас жопить надобно всенепременнейше.
— Как же ты вмандячился, афедрон, — Воронцов пригубил чай, — Спрячь хохотунчик, чичеряка и не хуети шантрепиздюцию, распермать!
— Что же это Вы вздумали? Никак ноздрю мне пощекотать хотите? — Кушаков залился румянцем.
— Погрею так уж и быть, твою фуфлыжку, — ласково хрипанул Воронцов, растягивая слова, — обсеменю чухана, лялька ты моя, живоглотка!
— Покажите мне….покажите мне свой Кнахт! — осмелился Кушаков.
— Позже, батенька, позже, пейте чай… Не побрезгуйте. Вот печенье, собственного приготовления. Ах, Сереженька, в мире столько красоты, столько истинной сладости….нам бы хоть толику… Дыши глубоко, Сережа, запах этот в городе не почувствуешь, там лишь дым и грязь, вдыхай всей грудью…будешь потом вспоминать…и лето это, и Инжиху…и меня-старика…
Федор Васильевич родился люмпеном. Всю свою сознательную жизнь, он провел в дровяном сарае, что на малой Скотской, в бдениях о судьбе пролетариата. Как то ночью, в канун своего семидесятилетия, старик вышел на улицу, впервые, возможно, в своей нелегкой жизни, распрямил плечи и глубоко вздохнул…
Его окоченелый труп, ранним утром Субботы, в туманный час Перемещения, был обнаружен дворником Яковым.
Загадочной улыбкой осветилось лицо дворника, и взметнув метлою, вздыбив курчавую бороду, он победно завыл. Песнь победителя. Песнь Ра.
— Я вынужден уведомить… — гулко произнес инспектор… — Уведомить вас…словом уведомить вас….скажем так-она спит с котами.
— Скотами-тами… — забубнил Виктор Андреевич, механически вертя в руках карандаш.
— Вы не слушаете. Я имел ввиду котов. Пушистые, маленькие, с сухими носами, шершавыми языками. Я говорю о котах. Илона не брезгует ими.
— Гует… мими… — Виктор Андреевич дико улыбнулся и с неприязнью взглянул на карандаш. При этом один его глаз закрылся, а второй, наоборот выпучился, упитанным зрачком сверля пространство вокруг.
Инстпектор встал из-за стола и принялся мерить шагами комнату, то и дело поглядывая на часы. Он явственно хромал.
