— Всеблагая царевна, ни одна дочь не сделала бы больше! Да почиет его дух в мире.
— На это я надеюсь, за это молюсь. — Пери гневно вытерла слезы. — Если бы я могла просто горевать! — воскликнула она.
Между нами скользнуло понимание. Будь она кем-то другим, то сорок дней ходила бы на отцовскую могилу и поливала ее океаном слез. Но Пери лишена была роскоши скорби: ей надо было сделать всю работу по наследованию. Мне было жаль ее.
Вскоре после дневного намаза я отправился на траурную церемонию в покоях Султанам, где женщины царского рода собрались оплакать утрату шаха. Первая жена шаха звалась с почтительным прибавлением, означавшим «моя султанша». В ее дворце было открытое место на первом этаже, с прекрасным видом на розовые сады, а гостевые комнаты были отделаны розовыми шелковыми коврами, устланными розовыми и белыми вышитыми бархатными подушками. Сегодня комнаты наполнялись плачущими вскриками женщин.
Я вошел в большую гостиную и подставил руки струйке розовой воды из кувшина, поднесенного служанкой. Посредине комнаты на деревянном возвышении, скрестив ноги, сидела старуха, вслух читавшая Коран. Слова текли так свободно, что я догадался: она знает всю святую книгу наизусть. Женщины, сидевшие вокруг нее на подушках, были одеты в темно-синее или серое, а волосы их — непривычно распущены по плечам, не расчесаны и всклокочены. На веках не было сурьмы, на запястьях — браслетов, в ушах — серег. Украшения воспрещались в знак горя, а отсутствие их делало женщин более беззащитными, чем обычный придворный убор.
Султанам приветствовала новоприбывших и приняла их соболезнования. Стоя она была величиной с двух женщин. Множество одежд делало ее шире, чем на самом деле, хотя ступни и щиколотки у нее были маленькие и, казалось, едва удерживали царицу. Кудрявые белые волосы вились башней над смуглым лицом и узкими глазами, легко позволяя вообразить гордую наездницу из племени мовселлу, какой она и была давным-давно. Лицо не отекло от искренних рыданий, и слезы не набегали на глаза. Я представил себе, может ли для нее быть что-либо радостнее, чем возможность освобождения сына из тюрьмы, а то и даже коронования. Но чего еще ждать от матери? Вот кто скажет, годен ли Исмаил править после двадцати лет заточения?
Рядом стояла прислужница Султанам, пухленькая Хадидже, чье лицо светилось, точно луна. Мое сердце заколотилось, но я заставил себя отвернуться, будто она для меня ничего не значила.
