И до тех пор, пока альтернативой сильного государственного центра является хаос, произвол на местах и гражданская война, пока отсутствует развитое гражданское общество, до тех пор неотвратимо будет повторяться то событие мирового масштаба, которое всегда следует за российскими “переходными периодами", за “смутами": рождение нового политического режима, опирающегося только на силу и произвол.
И тогда происходит по сути одно — независимо от того, как называет себя это новое государство и — новый режим: “просвещенным абсолютизмом", “коммунизмом" или “демократией" — восстанавливается преемственность российского автократического, царистского развития, реставрируется “восточно-европейская модель развития", а российская самобытная цивилизация вновь замирает. Как это произошло в сентябре-октябре 1993 года, когда недолгое развитие Демократии оказалось насильственно прервано расстрелом из танков Федерального Парламента.
В России все происходит по-другому
Терминологическая, идейная и политическая неразбериха, та размытость линий политических фронтов, которая делает из применяющего “шоковую терапию" государства левых, а из эгалитарной антикапиталистической оппозиции — правых, в которой “красные" и “коричневые" невероятным образом находят друг в друге патриотов, вчерашние демократы с незапятнанной репутацией во мгновение ока становятся “антидемократами", “сторонники свободы" — “государственниками", а истинные демократы, люди, защищавшие в августе 91-го “Белый дом", к сентябрю-октябрю 93-го вдруг превращаются в “коммуно-фашистских идеологов" — все это практически не понять западному человеку. В России все происходит по-другому, политические события развиваются по другой колее, не так, как на Западе. Другие понятия вкладываются в слова “демократия", “государство", “революция", и за словами “национализм", “популизм", “фашизм" стоит не то, что думают на Западе. И когда для описания и анализа событий русской политической жизни используются выражения и понятия, заимствованные из западной политической жизни и из западного политического лексикона, — они превращаются в расплывчатые метафоры, в большинстве случаев лишь вводящие в заблуждение, не отражающие истинный ход и самобытность происходящего. И тогда западному наблюдателю кажется, что все “сходится", все “раскладывается по полочкам", все поддается объяснению. Однако тотчас же мыльный пузырь лопается, это минутное просветление сменяется подлинной тьмой, в которой начинают вырисовываться контуры, “умом не постижимой", “несущейся птицей-тройкой", России, в которую “всесились бесы" не Достоевского, а в тысячу крат более жестокие и коварные, терзающие все того же “маленького человека" Достоевского.
