Анализируя письмо княгини В.Ф.Вяземской из Одессы мужу, Макогоненко показывает, что оно «передает светский характер увлечения Пушкина, говорит о любовной игре с кокетливой, любящей поклонение мужчин графиней», а, приводя факты биографической канвы из жизни Воронцовой в этот период, неоспоримо доказывает, что никакого реального романа между Пушкиным и Воронцовой в это время быть не могло. «Пушкин был в известной мере увлечен Воронцовой, – заключает исследователь, – участвовал в той светской любовной игре, которую любила графиня. Видимо, этим и можно объяснить включение имени «Элизы» в шутливый список, позже претенциозно названный “Донжуанским”».
Факт включения «Элизы» в «донжуанский список» исключает ее как кандидатуру некой таинственной любви в жизни Пушкина; не может она рассматриваться и как адресат посвящения «ПОЛТАВЫ» : она всегда жила в пределах досягаемости для стихов Пушкина, очень высоко их ценила, и они не могли пройти мимо нее – да и строка «Твоя печальная пустыня» по отношению к ней в любые времена была бы существенной натяжкой.
Попутно отмечу один момент, увязанный Цявловской с именем Елизаветы Воронцовой. Речь идет о ее попытке довести роман Пушкина с Воронцовой до рождения ребенка. Поскольку единственный ребенок, который, казалось бы, «вписывается» в хронологию их взаимоотношений, – это Софья, родившаяся 3 апреля 1824 года, ее Цявловская и считала дочерью Пушкина; однако простейший расчет показывает, что этого быть не могло. Отнимем от 3 апреля полагающиеся 280 дней (40 недель) – получим 27 – 28 июня 1823 года, а Пушкин впервые увидел Воронцову 11 ноября. Стало быть, Софья Воронцова никак не могла быть дочерью Пушкина. Наиболее вероятной матерью младенца оставшегося в пушкинских черновиках и цитировавшегося выше наброска стихотворения, как уже говорилось, была Екатерина Раевская – пусть и не утаенное от потомков, но несомненно имевшее место южное увлечение Пушкина.
Доказав, что стихотворение « Простишь ли мне ревнивые мечты… » не может относиться к Амалии Ризнич, и, понимая, что по сходным причинам оно не может относиться и к Елизавете Воронцовой, Яшин выдвинул предположение, что оно относится к Каролине Собаньской. Вполне возможно, что так оно и было: и по времени написания стихотворения, и по характеру «биографических» деталей оно соответствовало жизни Собаньской в Одессе. Она жила отдельно от мужа, открыто принимала своего любовника, графа Витта, и тем самым довольно смело бросала вызов светскому обществу – а именно таким женщинам симпатизировал Пушкин; к тому же она была красавицей, а во всех встреченных им красавиц Пушкин непременно влюблялся. Не могли оставить Пушкина равнодушными и патриотические устремления Собаньской; скорее всего, он догадывался о ее тайных мечтах и надеждах видеть Польшу свободной, а трепетное отношение молодого Пушкина к свободе общеизвестно.
