День 20 февраля 1907 года был сумрачный, из тех, которые хорошо описывал Достоевский. Блистательный Санкт-Петербург предстал передо мною на этот раз в сереньком виде. Я трусил на «ваньке» по Шпалерной, по которой шпалерами стояли люди. Впрочем, эти люди не имели казенного вида. Наоборот, это была толпа скорее интеллигентская. Она густо окаймляла тротуары улицы и в противоположность хмурому небу была оживленной.
Впереди и сзади меня тянулись такие же «ваньки» с такими же, как я, депутатами. Ничего торжественного. Однако знакомых петербуржцам депутатов приветствовали возгласами и рукомаханием. Меня, естественно, никто не приветствовал. Сугубого провинциала, кто мог меня тут знать? Полиция стояла кое-где, бесстрастная. Никто на нее не обращал внимания.
И вот Таврический дворец. Растянутое покоем здание с колоннами посредине и шапкой купола над ним. Несколько ступенек — и величественный швейцар стал снимать с меня пальто.
Я потом узнал, что этот швейцар был солдат в отставке, с которого скульптор Паоло Трубецкой лепил памятник Александру III. Швейцар был примерно на голову выше меня и могучего телосложения.
Затем я попал в водоворот депутатов в так называемом Круглом зале, увидел величественные колонны Екатерининского зала и наконец вошел в святая святых — зал заседаний пленума Государственной Думы. Он напомнил мне университетскую аудиторию, только в грандиозном масштабе. Над амфитеатром с трех сторон белоколонные хоры. С четвертой — кафедра ораторов и над нею кафедра председателя из тяжелого резного дуба, за которой находился портрет Императора во весь рост, работы И. Е. Репина. Все это импонировало. Сказать по правде, таких залов я еще не видел.
Что касается членов Государственной Думы, то, кроме тех, с которыми я успел познакомиться в предшествующие дни, я никого не знал.
После молебна началось заседание. Я занял место справа в группе депутатов, которая уже сорганизовалась под именем «правые и умеренные». Разница между теми и другими была в том, что правые проявляли темперамент и прямолинейность, умеренные же, естественно, были умереннее в выражениях.
Левее нас были так называемые «октябристы», то есть люди, вполне воспринявшие манифест 17 октября 1905 года, так называемую «конституцию». Впрочем, это слово не признавалось ни правыми, ни кадетами. Правыми — потому что они дорожили самодержавием государя, а кадетами — потому что под конституцией они подразумевали парламентаризм английского типа, то есть правительство, избираемое парламентом. Более же левые, социалисты разных оттенков, не признавали ни самодержавия, ни конституции. Они хотели революции.
