Сын дьяка, как правило, начинал службу подьячим[2], знакомился с производством дел, присутствовал на посольских приемах.
Дьяки числились на государевой службе. Одних дьяков жаловали дворянством, женили на богатых, направляли в чужие земли с посольскими делами, других постигала опала. И тогда становилось неизвестным, жили они "воопче" или вовсе даже и не жили. Кому как на роду написано — одному счастье выпадет, на другого божья кара обрушится…
Дьяки Матвеевы землей не владели, богатствами тоже. И все-таки они выжили. В 1664 году служили в Разряде[3] Матвеев Ивашко-большой, прославившийся верностью государю, и Матвеев Ивашко-меньшой — человек необыкновенно пронырливый, умный и злой.
Сын Ивашки-меньшого Матвей, бывший новгородский подьячий дворцовых волостей, на старости лет проживал в деревне Лужа у Новгорода. А рядом с этой сплошь другие деревни — Шиловица, Белетеево, Яковлево, Хрящ, Жилино. Всех не перечтешь. И жизнь Матвея Матвеева как две капли воды походила на жизнь тысяч тысячей обитателей русских деревень. Что это было? Нанизается один день на второй, второй на третий — неделя прошла, прожита.
Живешь — живи, работай по дому, жаворонки летят, цветы побегут по полям, потом похолодает враз — уж осень, год к концу, лужи подмерзнут прозрачным ледком — быть зиме, то лес зелено шумел, то уже донага разделся. Так и кружится времечко — то вспашка, то всходы. И дети растут, у них свое счастье, свои радости. Да что об этом толковать, жизнь как жизнь — пешие идут, конные едут…
Вот так и ехал Матвей Матвеев в старом добром возке по лесным дорогам и косогорам, глядел на верхушки де-рев, в одной руке вожжу держал, в другой — душистую горбушку, что пахла жаркой печью, воздухом и лошадиным потом.
Все было мило Матвею Матвееву в родной стороне. Надежно и прозрачно.
Костьми был он плотен, ходил наклонясь вперед, как против ветра. Земля, в которой вырос, сурова и неласкова. На ней закостенеешь от стужи. А потому силу и способность для жизни он вынашивает внутри. В сердце. Ладный был мужик. А что нос картошкой вышел и не очень красив подьячий собой, так не в стенку ж его врезать, не картинка.
И детям твердость его передалась, а пригожество им от матери перешло. Она женщина красотная была, тело белое и руки полные. Чистая, кареглазая, к любому труду привычная. Жизнь свою в правде прожила, не погрешила.
Как опустится, бывало, декабрьский вечер над легкими снежными сугробами и раздастся над ними натужный вороний крик: "Кра! Кра! Карах!" — такая тоска найдет! Черные хлопотливые стаи проносятся в небе над мокрыми, голыми деревьями, кустами, над желтыми пустыми травами, над синим снегом. Прокракают — и снова тихо, ничего нет.
