Я повел плечами, глядя на маленькое беззащитное создание, лежавшее в моих объятиях, словно в колыбели.
– На следующий день мы написали папе, – продолжила она.
– И что ответил папа?
– Его ответ был таков: «Вы обе бедные сиротки, брошенные в этот жестокий мир, и единственная ваша опора – шестидесятисемилетний старик, но и меня вы можете лишиться в любую минуту. Умру я – и вы останетесь без всякой поддержки. Так что храни вас Бог! Действуйте, как сочтете нужным, лишь бы старому солдату не пришлось краснеть за своих дочерей».
– У тебя сохранилось это письмо?
– Да.
– Где оно?
– В кармане одного из моих платьев. И тут я подумала о вас. Я рассудила так: раз вы дали мне билеты в театр, значит, водите знакомство с теми, кто ставит спектакли. Мне давно хотелось обратиться к вам, а я не осмеливалась, все откладывала на завтра… Но поведение господина Берюше придало мне решительности. Видно, так было угодно самому Провидению.
– Да, дитя мое, теперь я действительно начинаю в это верить.
– Значит, вы сделаете все, что сможете, чтобы я выступала на сцене?
– Я сделаю все, что смогу.
– Ах, какой вы милый!
И Виолетта, ничуть не смущаясь тем, что у нее раскрылся пеньюар, бросилась мне на шею.
На этот раз, признаюсь, я был ослеплен; рука моя заскользила вдоль ее спины, изогнувшейся от одного этого касания, и остановилась, лишь достигнув цели, – пределом совершенного путешествия явился пушок, нежный и гладкий, точно шелк.
При первом же соприкосновении с моей рукой все тело девочки напряглось, голова с ниспадающим каскадом черных как смоль волос запрокинулась, меж приоткрывшихся губ заблестели белоснежные зубы и стал виден трепещущий язычок; взор подернулся сладкой истомой. А ведь я едва притрагивался к ней пальцами…
Обезумевший от желания, от ее счастливых вскрикиваний и моих ответных радостных возгласов, я отнес ее на кровать, встал перед ней на колени, рука моя уступила место моему рту, и я вкусил крайнюю степень наслаждения, доступную губам любовника при его близости с пылающей от страсти девственницей.
С этой минуты с ее стороны доносились лишь невнятные постанывания, завершившиеся долгими спазмами, из тех, что переворачивают всю душу.
Преклоненный, я наблюдал, как она приходит в себя.
Открыв глаза, она с усилием привстала, бормоча:
– Ах, Боже мой! Как хорошо! Нельзя ли это повторить?
Внезапно она села, пристально глядя на меня, и спросила:
– Знаешь, о чем я подумала?
– О чем же?
– Уж не сделала ли я что-нибудь дурное?
