Вирус сделал глоток из взятой им бутылки и произнес следующее:
— Ненавижу войну.
Я аккуратно подхватил Кошку под колени и ссадил ее на диван. Подойдя к своему письменному столу и осмотрев кучу различного хлама, сваленного мною же на нем без разбора, я извлек оттуда красный маркер и большой лист бумаги, скрученный в трубку.
Я вернулся к друзьям. Кошка снова попыталась устроиться у меня на коленях, но я решительно ее отстранил.
— Ты уж извини, но колени мне сейчас бы пригодились.
Кошка пожала плечами, залезла на спинку дивана, а затем уселась мне на плечи. Я лишь обреченно вздохнул. Вирус посмеялся.
— Что собираешься с этим делать? — спросил он.
— Да мне как-то все равно. Если не ревнуешь — пускай сидит.
Вирус вновь хохотнул.
— Я не о Кошке, а о листе и маркере.
Я задумался.
— Просто уже завтра моя жизнь полностью изменится. Хочется придумать лозунг, который бы полностью отражал мое будущее.
Я обвел взглядом комнату в поисках вдохновения. Антураж был даже слишком стандартным, разве что стены выкрашены в ярко-синий цвет. В углу стоял диван, на котором мы расположились, на стене напротив — видавшая виды плазменная панель. В другом углу я поставил шкаф для книг, музыки и фильмов. Рядом — письменный стол. На стенах — несколько рисунков, сделанных мною самим около трех лет назад.
Вдохновение не приходило.
Я посмотрел на Вируса и вспомнил фразу, сказанную им совсем недавно.
«Ненавижу войну».
Тогда меня осенило.
Большими буквами я размашисто написал на бумаге всего три слова:
«Твоя жизнь — война».
Затем я поднялся с дивана, тем самым заставив Кошку слезть с плеч.
— Твоя жизнь — война? — скептическим голосом произнесла она.
Вирус сделал еще глоток.
— А что? Все верно. Завтра, Клин, твоя жизнь станет войной.
— Ну да, а могла стать и тюрьмой, — парировала Кошка.
Она снова вспомнила тот случай, который и не позволил ей помочь мне в том, чтобы остаться при базе. Всего неделю назад я проходил по делу о нападении на офицера, того самого капитана, который пытался повесить на меня гибель Агента и срыв моего боевого крещения. Я избежал смертной казни только потому, что за меня заступился Тесак, а слово программера Теневого отдела, тем более спасенного подсудимым, то есть мной, значило много. Оно и повлияло на сохранение моей жизни.
Да и в тюрьму меня не отправили, хотя этого я не боялся — там-то я уже успел побывать. Месяц просидел в колонии для несовершеннолетних, хотя тогда меня оставили на офицерском, дали последний шанс как образцовому в учебных дисциплинах курсанту. Назначение во фронтовики выглядело куда опаснее тюрьмы. Формально мне, конечно, сохранили жизнь, но фактически в боевых операциях погибал каждый третий.
