– Не сидится тебе на одном месте, – сказал Постышев.
– Да.
– Я тебя просил – одному не ходить? Просил?
Иван кивнул.
– И что? – Постышев смотрел на него исподлобья умными и пронзительными, как рев пожарной сирены, глазами и ждал ответа. Голова у него была крупная, с редким светлым волосом.
– А я пошел, – сказал Иван хрипло.
– Зачем хоть? Что я твоей Тане скажу, если что с тобой случится? А?
Иван дернул щекой, но промолчал. Смотрел прямо, не мигая.
– Зачем ходил, не скажешь?
– Это приказ?
– Черт с тобой, – сказал Постышев. – Не хочешь, не отвечай. Ты человек взрослый, командир, жених и все такое. Ты хоть в курсе, что пока ты там развлекался, у нас ЧП приключилось?
– Да. Света нет.
– Света? – Постышев присвистнул. Встал. – Пойдем. Я тебе покажу, чего у нас теперь нет.
Как это случилось, Иван не помнил. Из расколотых, выбитых ударом ноги, как стекла в заброшенном составе, детских воспоминаний единое целое не выстраивалось. Зоопарк, помнил Иван. Он закрывал глаза и видел выжженное, как на старой фотографии, светлое небо, черные контуры листьев, наклонные росчерки чугунной решетки. Кажется, было лето и солнце. Будка с надписью «Сахарная вата» – от нее идет сладкий горячий запах. Кажется, он тогда уже умел читать… впрочем, может, и нет. Иван не помнил. Зато помнил, как беззвучно то ли идет, то ли бежит. Если опустить голову – мелькают ноги в сандалиях. Если поднять, все сверкает, поет, щебечет и все огромное – такое огромное, что не обхватить руками. А потом он видит женщину. Почему-то это воспоминание самое отчетливое.
Мама.
И снова бег. Асфальт, растрескавшийся, по нему змеятся черные тени. Маленький Иван бежит к маме. На ней длинная темная юбка, белая блузка… или платье? Она протягивает руки, нагибается, чтобы поймать его в объятия. А он бежит, раскинув руки, и земля начинает крениться.
И никак не добежать по этой наклонной, переломанной земле до мамы.
Мир продолжает заваливаться набок, и на ступени за маминой спиной, на здание с веселым бегемотом на стене и на решетку, на низкое строение кафе наползает гигантская тень. Наступает, поглощая все. Иван бежит, бежит из последних сил – потому что если успеть и добежать до маминых рук, ничего страшного не случится.
Ничего не случится.
А земля продолжает крениться. Вой сирены разматывается жесткой витой пружиной, взлетает в небо. «Атомная тревога!», – свинцовым басом грохочет громкоговоритель. «Всем спуститься в бомбоубежище. Станции метро открыты только на вход. Повторяю… только на вход». От этой разматывающейся пружины лица корежит, сминает, как фольгу. Они бегут с мамой в потоке таких же людей со смятыми лицами.
