К шести часам она оделась и вышла из отеля. В утреннем городе бурлила жизнь – дети сидели на одеялах, ровными рядами разложив перед собой раскрашенные плошки, дудочки и браслеты из бусин. Женщины шли на рынок – не то чтобы в спешке, но быстрее, чем в любое другое время дня. Собаки бродили по обочинам дорог, настороженно пригнув головы; между их выпирающими ребрами лежали глубокие тени.
Казалось, во всем Манаусе спал только Никсон. Он прикорнул за конторкой в вестибюле дома Свенсон – Бовендеров, положив голову на стол и вытянув перед собой руки. Марина задержалась рядом с консьержем на минуту – полюбоваться. Никсон спал крепко, никакие кошмары его явно не тревожили. Внезапно ее переполнила нежность – объяснить это чувство можно было лишь тем, что Никсон был одним из немногих, кого Марина знала в Манаусе. Марина была уверена, что Никсон славный человек, хотя единственным свидетельством тому была его верность служебным обязанностям.
Она решила оставить записку Бовендерам, но, не без труда найдя бумагу и ручку, обнаружила, что не знает, о чем написать. Благодарить их было не за что. В конце концов, они были чем-то вроде следственного жюри, держали ее две недели в ужасном отеле «Индира», пока решали, можно ли передавать ее дело на рассмотрение доктору Свенсон. Или надо поблагодарить их за то, что уложились в две недели? Андерса они мариновали больше месяца – отняли тридцать дней жизни, тридцать дней его мальчишки без отца ездили на велосипедах по весенней слякоти. От раздумий Марину отвлекло тяжелое дыхание Никсона. А спустя пару секунд оно прекратилось совсем. Двадцать секунд, тридцать – Марина уже хотела встать и разбудить его, когда на сорок пятой секунде консьерж всхрапнул, выгнул спину и задышал снова. Не просыпаясь, повернул голову, лег на стол другой щекой. Апноэ. Тут доктор Сингх ничем не могла помочь.
Она снова откинулась на спинку одного из сбившихся в стайку посреди вестибюля кресел. Пусть благодарить Бовендеров было не за что, сердиться на них она тоже не могла. В двадцать три года Марина сама с радостью стала бы стражем ворот. А может, и в сорок три, сложись ее жизнь немного иначе. Благодаря Бовендерам Марина снова вспомнила, каково это – быть беззаветно влюбленной в принципы, в яркую личность. Они были всего лишь красивыми детьми, легкомысленными, способными на бесконечную ложь, и все-таки было в их беспечной натуре что-то несокрушимое. Она бы все отдала, чтобы взять их с собой в джунгли. В итоге Марина написала слова, которые в ту минуту показались ей самыми честными: «Мне будет не хватать вас». Она вывела на сумке «Бовендерам», сунула внутрь двадцать долларов – на чистку платья, потуже свернула сумку и оставила на столе, возле рук спящего Никсона.
