Во сне Марина держала отца за руку, и они шли по бульвару Индиры Ганди к площади Далхаузи или по улице Бидхана в сторону колледжа, где отец был профессором. Чем дальше они шли, тем больше людей выходили из зданий и боковых улиц. Наверное, снова отключили электричество – замерли трамваи, замерли вентиляторы на кухнях, вот все и выбрались из своих жилищ на улицу. Толпа густела, в нее вливались новые и новые люди. Сначала Марину мучил дневной зной, потом к нему добавлялся жар множества тел, запахи пота и духов, резкий аромат специй, что приносило с дымом от уличных жаровен, и горьковатый аромат бархатцев, заплетенных в гирлянды. Это становилось невыносимым. Марина уже не понимала, куда они идут, люди напирали со всех сторон, толкали ее бедрами, обернутыми в ярко-красные сари и набедренные повязки дхоти. Марина протягивала руку и гладила корову. Громкие голоса, звяканье браслетов на руках, звон крошечных бубенцов на лодыжках, шум ветра в серьгах – все сливалось в несмолкающий гул. Порой толпа подхватывала ее, отрывала от земли на несколько дюймов, и Марина плыла за отцом, точно воздушный змей. Вдруг с ее ноги спадала туфелька. Марина кричала отцу, чтобы тот остановился, но он ничего не слышал. Маленькая желтая туфелька лежала на мостовой совсем рядом – целая, еще не растоптанная сотнями ног. Марина видела ее и отпускала отцовскую руку, хотя знала, что так делать нельзя. Она бросалась за туфелькой, но толпа проглатывала ее. Марина поспешно поворачивалась к отцу – и понимала, что толпа проглотила и его тоже. Она кричала: «Папи! Папи!» – но звон колокольчиков, звяканье браслетов, вопли и завывания нищих заглушали любой звук, что срывался с ее губ. Марина даже не знала, заметил ли отец ее исчезновение. За его руку мог ухватиться какой-нибудь другой ребенок, в Индии дети шустрые. Марина оказывалась одна в людском море Калькутты, в потоке горожан, болтающих между собой на хинди, который она не понимала. Ее, плачущую, несла куда-то толпа – и тут Марина просыпалась в поту, с прилипшими к лицу черными волосами. Бежала по коридору в мамину спальню, с плачем бросалась на постель: «Я не хочу туда ехать!»
Мама обнимала ее, трогала прохладной ладонью лоб, спрашивала, что приснилось. Марина всегда отвечала, что ничего не помнит, но что-то страшное. На самом деле она все помнила, но боялась рассказывать – вдруг слова каким-то образом заставят бесплотные образы обратиться явью! Такие сны, одинаково ужасные, приходили каждую ночь. В самолете, летевшем в Калькутту, она просыпалась с отчаянным криком. Она видела эти сны в квартире, которую отец арендовал для нее и матери возле колледжа, чтобы не беспокоить жену и детей от второго брака. Во сне отец то сажал ее одну в автобус, то исчезал на многолюдном пляже на берегу океана. Марина уже боялась засыпать. Страх преследовал ее все время, пока они гостили в Индии, и в конце каждой поездки родители решали, что все это – слишком сильная эмоциональная нагрузка для ребенка. Отец обещал чаще бывать в Миннесоте, но обещания не выполнял. Спустя неделю-другую после возвращения домой людские толпы, преследовавшие ее по ночам, постепенно редели, распадались на небольшие группы и таяли. Вскоре Марина забывала о страшных сновидениях. Забывала и мать, а через год начинались разговоры о том, что Марина теперь совсем большая и можно уже подумать об Индии.
