— Да иди ты! — Авл вскочил.
Но дядюшка удержал его за руку и сказал:
— Идет.
Авл растерялся. Это же предательство! Опекун отправляет его на арену, как последнего раба.
— Да ладно тебе! — пожал плечами дядя в ответ на упреки, когда они вышли и направились на старый зерновой склад, который сняли на месяц под временную гладиаторскую школу. — Это не поединок, а представление. Выступал же Нерон на сцене. Вот и ты выступишь. Я дам тебе золотой за это.
Разумеется, Силан обманул. Да, конечно, Авла в итоге не убили, но извозили в песке и избили так, что он месяц провалялся в постели. Разъяренные девицы накинулись на него с кулаками, били ногами и дубинами. Авл же, как идиот, пытался прикрыться старой кифарой, которую ему вручили перед выходом на арену. Было больно, мерзко, а главное — унизительно. Он не видел зрителей — видел только грязный песок, забрызганные кровью и навозом ограждения жалкой арены, слышал надрывный хохот, больше похожий на визг. Одна из бывших шлюх ударом ноги сломала Авлу левую руку. Со сломанной рукой его таскали за ноги по арене, он визжал от боли, в ответ слышал только заливистый смех «менад».
На счастье, дядюшкин лекарь знал толк в переломах и тщательно наложил лубок, так что рука срослась как новенькая. Но первые дни, когда рука после перелома опухла, и каждое движение пальцев причиняло боль, Авл думал, что навсегда останется калекой.
О боги, как он возненавидел тогда Силана. Как мечтал, поправившись, отыскать этого урода и пырнуть чем-нибудь в бок, или обжечь серным факелом, или…
Но к тому времени, как рука срослась, Силан со своими девицами уже покинул город.
В итоге Авл разругался вдрызг с опекуном, забрал свои деньги и записался в легион. Но военная карьера тоже не задалась: отслужил Авл меньше года, потом кто-то узнал в новом легионере «Орфея» из скандального представления. Его вызвали к легату легиона и напомнили про «позорное прошлое». Многие легаты на такие вещи закрывали глаза, но в этот раз сразу сделалось ясно, что назревает скандал. В претории у легата сидел маленький пухлый человечек вида совершенно невоенного, так что лорика и красный плащ казались на нем театральным нарядом.
— Вербовщик Сульпиций, — представился толстячок и улыбнулся сладко-сладко.
Впрочем, говорил он еще слаще, видать, в детстве пчелы искусали ему все губы, если теперь с них постоянно сочился приторный мед. Говорил Сульпиций, будто окутывал сладкой паутиной, звал Авла после «позорного разоблачения» из Сирии, где служба была в общем-то нетяжкой, перевестись в Пятый Македонский легион, что сейчас стоял на данубийской границе, в местах совершенно диких, там Сульпиций обещал Авлу службу в какой-то особой центурии. Чем именно будет заниматься эта центурия, Сульпиций не разъяснял, но ясно, что предстояло ей что-то опасное и мерзкое — иначе бы не стал этот Сульпиций ткать свою сладкую паутину, заманивать в нее Авла.
